– Нет, позвольте! – волновался Иван Иванович. – Что вы путаете! Ведь вы мне колоссальную чепуху порете, с начала до конца. Что я вам дался! Противоречие на противоречие нагромождаете. И если хотите знать – ровно я ничего не понимаю! Какое такое «ваше дело» – в шляпе? За каким делом вы ко мне таскаетесь? Это первое. Хвалитесь откровенностью и ясностью – объяснитесь, раз и навсегда. Затем: только что сказали, что избегаете «сверхъестественного» и стоите за здравый смысл – и тут же вплели, что вы – бессмертный какой-то и гуляли еще во дни французской революции. Есть в этом хоть капля здравого смысла? И, наконец – нечего нам церемониться! – ведь явно вы к тому гнете, так себя ставите, чтоб я мог вас назвать… ну просто язык на эту глупость не поворачивается – чертом? Этого вы хотите? Еще ужимается, туда же! Чертом?!

Иван Иванович разъяренно наступал на гостя, который оставался, маленький и спокойный, тихо на своем кресле. Только улыбнулся. И так кротко и нежно, что Иван Иванович устыдился.

– Вы извините, если я невежлив, – сказал он, понизив тон. Теперь все раздражены. Но, конечно, по существу я от моей оппозиции отказаться не могу… И весьма просил бы вас…

Посетитель с ласковой нежностью тронул его за рукав.

– Это вы меня извините… Это я виноват. И, насколько в моих силах, я сейчас же вам все разъясню. С конца начнем. Вас слово смутило? Слово «черт»? Не так ли?

– Ну да… Согласитесь сами…

– Да ведь все слова ваши же условные знаки для изображения понятий, – вот и все. Если у вас является слово – значит, наверно, есть понятие, существует, как бесспорный факт. Пользуются для определения факта словом, которое наиболее удобно и просто. Именуют факт. Если ваше понятие обо мне может быть определено словом «черт», – прекрасно, называйте меня чертом. Точнее: если понятие, которое существует у вас под словом «черт», приложимо ко мне, то, несомненно, я – черт. Более скажу: я сам, во многих пунктах, разделяю и ваш взгляд, и ваше определение, и уместность данного слова. Но, конечно, мы очень расходимся в деталях.

– Значит, – проговорил Иван Иванович, криво усмехаясь, – вы предлагаете признать, что черт существует.

– Как факт, дорогой мой, как факт. Из области фактов мы не выходим. Понятие – факт, слово – другой; я сам, с вами говорящий, – третий. Не так ли? И даже – возьмем самое последнее предположение, маловероятность которого и вами уже признана – даже если я сам не что иное, как продукт вашего болезненного воображения – и это не отрицает факта моего реального существования где-то, ну хотя бы в этом же болезненном воображении, которое, оно-то, в таком случае уже непременно факт, реальность. Значит, и тут я – существую в реальности.

– Фу, какая софистическая схоластика! По истине чертовская! – сказал Иван Иванович и рассмеялся.

Черт тоже засмеялся.

– А я же вам предлагал попросту, без углублений. Черт, так черт, удобно и ясно. Насчет деталей можно поговорить. Но, право, лучше в другой раз. Я пришел просто развлечь вас, сказочку невинную вам рассказать…

– Благодарю вас. Однако я все-таки, теперь же, хотел бы ответа и на другие мои вопросы. Допустим, вы – черт. Но что вам от меня нужно? Приняв, что бы черт, должен я принять, что вы ходите к людям, чтобы куда-то «соблазнять» их, так?

– Ах, ах, как примитивно, как не разработано ваше понятие о черте. Я бы выразился сильнее, но вежливость – первое наше качество. Соблазнять! Пожалуй, вы о грехах вспомните! Это, извините, уже клерикализм. Нет, бросим отжившие понятия. Я буду прям и откровенен. И очень краток. Видите ли: мой постоянный, так сказать, извечный спор с…

Иван Иванович перебил:

– То говорите «мы», то «я». Вы во множественном числе или в единственном?

– Это, право, не имеет существенного значения. Как хотите. Как вам удобнее. Пишутся же единодержавные манифесты: «Мы, такой-то…» Кажущееся противоречие. Не будем на этом останавливаться. Итак: вечный наш спор с Богом…

Иван Иванович не выдержал и опять перебил:

– Нет, позвольте. Только что упрекали меня в клерикализме, а теперь сами спокойно говорите: Бог… На каких основаниях вы убеждены, что я верю в Бога? Тут, в лучшем случае, вопрос: Бог-то, существует ли еще?

Черт вздохнул.

– Видите, для удобства разговора это приходится тоже принять, не углубляясь. Иначе опять назад пойдем. Опять – существую ли я? Существует ли понятие? И так далее. Да что вам? Примите, как слово, как меня. Все ведь относительно.

– Ну, хорошо, ладно, продолжайте. Не буду больше перебивать.

– Спор наш с Богом, – продолжал черт, усаживаясь удобнее, – один, из веков в века все тот же. Бог утверждает, что человек создан по Его образу и подобию, а я – что по моему. Вот и стараемся мы оба каждый свое положение доказать. Для этого я стараюсь поставить человека в условия, самые удобные для проявления его сущности, которая, по моему мнению, тождественна с моей, – создаю, по мере сил, атмосферу, наиболее благоприятную, в этом смысле, для человека. Бог же склонен ставить людей в положения, способствующие проявлению сущности божественной (если таковая в человеке и есть его первая сущность). По правде сказать – это я спорю с Богом, а Он не спорит; Он как-то слишком уверен в том, что утверждает; и думает (совершенно логично), что настоящая сущность, раз она настоящая, должна проявляться одинаково во всех обстоятельствах, атмосферах и положениях. Так что выходит, с Его точки зрения, что я не Ему мешаю, а только людям, которые иногда, отвлеченные моими устроениями, не успевают проявить своей собственной природы, а проявляют как бы чуждую, извне навязанную, мою. Заперев себя в круге этого соображения, конечно, можно оставаться неуязвимым ни для каких фактических доказательств; но для меня логика и справедливость – все; они восторжествуют, сомнений тут нет; и фактики, реальности, я собираю в кучку, терпеливо, добросовестно, как курочка по зернышку. Каждый фактик – камешек моего будущего дворца. Мешаю людям! Да ведь это с какой точки зрения. С моей – помогаю всеми силами, не жалея себя. Людям – и торжеству правды. Пригодятся фактики, не беспокойтесь. Они, фактики, правду-то и созидают. Против фактиков, в конце всех концов, не пойдешь. Подумайте: один не успел понять и проявить свой образ Божий и подобие, другой не успел, тысяча не успели, миллиарды не успели, все мое подобие проявили; всем я, значит, помешал? Ну, знаете, тут скромность моя, не смею такой силы себе приписывать. Это уж пусть будет заслуга самих людей, что они, с моей помощью, по правде жили и себе, своей настоящей природе, остались верны. Пусть уж лучше так будет. Я бескорыстен, мне только правда нужна, и чтобы люди жили по правде. К тому же, так живя, они наиболее счастливы. Между прочим, значит, я стремлюсь и сделать людей счастливыми.

– Гм… – задумчиво проворчал Иван Иванович. – К правде, к правде… Ужас, сколько наболтали. Но, во-первых, еще не известно, что для вас правда, а во-вторых – мне почему-то кажется – ощущение такое странное – что все время вы врете. С первого слова до последнего – все вранье.

Черт хитро усмехнулся.

– А не действует у вас тут какая-нибудь старая ассоциация? Черт – значит ложь. С чертом – нетрудно: бери все наоборот – и будет правда. Я вам не говорил, что, ратуя за конечное торжество правды, я обязан никогда, ни разу не сказать неправды, даже если в интересах той же истины солгать, преувеличить, не допустить неточность; ведь и все слова лишь более или менее точны. Но понятие о черте, как непременной, везде и всегда, лжи – прежде всего неумно. Что, мол, с чертом и считаться? Сказал – значит не то. Ей-Богу, даже если глядеть на черта по-старому, как на «соблазнителя», и то неумно: соблазн в том, что черт и лжет – и правду говорит. Твое дело разобрать, пошевелить мозгами. Никакого черта никто дураком круглым не считал. Нет, уверяю вас, мы умны – и вы умны. Это тоже одно из глубоких сходств.

– Да… – произнес невольно польщенный Иван Иванович. – Однако вы не отрицаете, что иногда лжете?