Сейчас происходящее на сцене советской историографии гораздо менее интересно, чем полтора десятилетия назад. К моменту выхода этого предисловия уже нет в живых таких исследователей, как Струмилин, Рубинштейн, Устюгов, Яцунский, А.М. Сахаров, Заозерская, Троицкий, Черепнин и, вероятно, других. Павленко, больше не связанный с Институтом истории[192], направил свою огромную творческую энергию на изучение биографий Петра Великого и Меншикова. Его союзники вернулись в свои первоначальные сферы специализации, почти полностью уступив поле деятельности протеже Устюгова: Индовой, Преображенскому, Тихонову и их последователям, которые, в свою очередь, стали учить аспирантов отыскивать зачатки капитализма в промышленности XVII века. Правда, они согласились с утверждением своих оппонентов, что капиталистический уклад возник только в середине XVIII века. Но они настаивают на зарождении капитализма в середине XVII века и проводят скрытые или явные параллели с тенденциями на западе Европы. С другой стороны, адепты позднего развития капитализма ставят знак равенства между истоками капитализма и капиталистическим укладом, относя большинство возникших в XVII веке мануфактур к категории простой кооперации, а те, что возникли в первой половине XVIII века, — к чему-то близкому к крепостной мануфактуре. Возможно, это покажется мелочью, но символичной, если учесть важность спора об истоках российского капитализма.

Некоторые отзвуки былых дискуссий о мануфактуре еще слышны и сейчас^{550}. Но они — всего лишь слабое эхо споров начала 30-х и конца 60-х годов; и в основном споры эти сводятся к тому, назвать ли мануфактуру феодальной или капиталистической в контексте перехода от феодализма к капитализму. Интересно, как скоро вопрос, сформулированный Юрием Федоровичем Самариным в прошлом веке и возникающий через равные интервалы времени с тех пор, — составляет ли разницу между Россией и Западной Европой только «степень развитости» или же само «содержание» цивилизации — будет поставлен снова?^{551}

Был ли у Екатерины II и в самом деле «греческий проект»? А точнее, правда ли, что она всерьез намеревалась изгнать турок из Европы и распределить принадлежавшую им территорию между восстановленной Греческой империей со столицей в Константинополе, королевством-сателлитом Дакией, состоящим из Молдавии, Валахии и Бессарабии, и самой Российской империей? Основатели диалектического материализма высказывались по этому поводу вполне определенно. Какова бы ни была ценность их высказываний, и Маркс и Энгельс резко критиковали внешнюю политику России во второй половине XVIII столетия. Говоря словами Маркса, «Екатерина II убедила Австрию и призвала Францию к участию в предлагаемом расчленении Турции и учреждению в Константинополе Греческой империи под властью своего внука, получившего подобающее этой цели воспитание и даже имя [Константин]»^{552}. Не менее категоричен и Энгельс: «Царьград в качестве третьей российской столицы, наряду с Москвой и Петербургом, — это означало бы, однако, не только духовное господство над восточнохристианским миром, это было бы также решающим этапом к установлению господства над Европой»^{553}. Захват Константинополя, заключал он, составлял суть внешней политики Екатерины.

Подобные ясные и недвусмысленные утверждения создателей философской системы, в рамках которой полагалось работать советским исследователям, ставили последних в затруднительное положение. Ведь если они примут эту отрицательную оценку имперской российской политики на веру, они, сами того не желая, подольют масла в огонь тех представителей Запада, кто порицает советскую внешнюю политику как логическое продолжение экспансионизма, свойственного уже имперской России. Как хорошо известно советским историкам, антисоветские идеологи вполне способны нападать на советскую науку, используя в качестве оружия слова Маркса. С другой стороны, проигнорировав мнение основоположников по данному вопросу, советский историк фактически отвергнет справедливость вполне конкретного obiter dictum[193] и тем самым поставит под сомнение универсальность исторического анализа, проведенного Марксом и Энгельсом. Таким образом, советские исследователи, ограниченные жестко определенной идеологической схемой, оказываются заложниками характерной для Восточной Европы дилеммы: следует ли им пригвоздить к позорному столбу внешнюю политику непосредственного предшественника советского государства? Или отвергнуть существенное историческое наблюдение своих духовных наставников? Если сформулировать проблему в более общем виде, то выбирать им приходится между марксистским интернационализмом и русско-советским национализмом. Способ решения этой проблемы, предложенный советскими историками поучителен для понимания приоритетов если не всего научного сообщества, то как минимум советской исторической науки.

По большей части советские исследователи вставали на сторону русско-советского национализма. Конечно, учебники частенько хотя бы на словах отдавали должное Марксу и Энгельсу, после чего осуждали екатерининскую внешнюю политику в целом. Однако для специализированной литературы гораздо более характерно отрицание того факта, что какие-либо агрессивные планы или проекты когда-либо существовали. Это отрицание может принимать разные формы. Один из вариантов был предложен Ольгой Петровной Марковой, пришедшей к выводу, что «греческий проект» был всего лишь дипломатической дымовой завесой, призванной напугать западноевропейские державы и отвлечь их внимание от истинной цели екатерининской политики, а именно захвата Крымского полуострова, произведенного в 1783 году. «На самом же деле, — пишет она, — “греческий проект” […] как реальный проект внешней политики России 80-х годов XVIII в. не существовал»^{554}. В подтверждение она ссылается на недостаток компрометирующих документов в бумагах Григория Александровича Потемкина или в сенатских архивах^{555}. Сходно с этим толкование Августы Михайловны Станиславской и Юрия Робертовича Клокмана. По их мнению, «греческий проект» на самом деле существовал, но был не более чем временным отклонением от обычного политического курса: в общем и целом этот проект не оказал на российскую внешнюю политику сколько-нибудь значительного долгосрочного влияния^{556}. А.В. Фадеев подходит к тому же вопросу с другой стороны. Не вдаваясь в обсуждение самого существования подобного проекта, он объявляет его замысел «химерическим», по сути настаивая, что, поскольку императрица не располагала ни денежными, ни человеческими ресурсами для его осуществления, он не был целесообразным, а следовательно, не мог существовать и не существовал^{557}. Несмотря на все различия в подходах, в своих последних работах советские историки сходятся в одном: что, хотя при Екатерине II «греческий проект» никогда не был краеугольным камнем российской внешней политики, он был раздут вне всяких пропорций западными державами и последующей буржуазной историографией с целью убедить публику в опасности, исходящей от «русского кнута»^{558}. Таким образом, «греческий проект» был приравнен к знаменитой фальшивке — завещанию Петра Великого.