Продолжению спора помешали несколько важных событий, и в первую очередь разгром Покровского, завершившийся к середине 30-х годов (сам Покровский умер в 1932-м, так что был практически избавлен от унижения; но Томсинский исчез[187]). Концепция торгового капитализма, которая к этому времени сделалась синонимом взгляда Покровского на Россию XVII и XVIII столетий, также была дискредитирована. Концепция торгового капитализма имела много достоинств. Она служила заменой буржуазному капитализму, который явно отсутствовал. Но она сделала еще больше, а именно помогла описать период российской истории, в котором капиталистические элементы были включены в систему, основанную на крепостном праве, что в результате давало гибрид, которому, похоже, невозможно было найти параллели. Но эта концепция создавала также бесчисленные проблемы, самой крупной из которых явилась неспособность ее сторонников убедительно отнести эту форму капитала к специфическому способу производства, отличному от формы обмена, в общественном базисе и, следовательно, к хорошо опознаваемой социально-экономической формации. Проблема сделалась особенно острой к середине десятилетия: к этому времени Сталин со всей очевидностью навязал советской науке свою трактовку исторического материализма, единственную и требовавшую строго последовательного перехода от феодализма к капитализму, не допускавшего каких бы то ни было окольных путей. Конечно, большая часть Западной Европы вмещалась в схему, которой суждено было скоро стать стандартной, но что делать с Россией? Что делать с торговым капитализмом? И — что имеет прямое отношение к теме данного очерка — что делать с крепостной мануфактурой? По логике она должна была быть приписана либо к периоду феодализма, либо к периоду капитализма. Но настало время сталинского террора, и эта дискуссия, как и многие другие, была оставлена.
Если что-то и удалось на первом этапе дискуссии, так это определить основные расхождения в вопросе о мануфактуре. Благодаря Томсинскому и Струмилину параметры будущих дебатов тоже были ясно обозначены. Однако даже в возобновившихся позднее дебатах упоминания о торговом капитализме не будет, а также, если уж на то пошло, не будет упоминания и ни о какой альтернативе или дополнении феодализму в этом вопросе. Соответственно, выбирать тем, кто изучает мануфактуру, придется между феодальной и капиталистической мануфактурой. И все-таки под конец некоторые из тех, кто отрицал капиталистический характер мануфактуры, вдруг почувствуют искушение переопределить феодализм и капитализм так, чтобы они согласовывались с их взглядами; и лишь когда это переопределение зайдет далеко, они станут замечать, что создают альтернативные формации, хотя и не будут называть их торговым капитализмом.
Невинная на вид статья под заглавием «Крепостное хозяйство и зарождение капиталистических отношений в XVIII в.», появившаяся в 1946 году в «Ученых записках» Московского университета, ознаменовала возобновление спора. Ее автор Николай Леонидович Рубинштейн, ученик Покровского, дискредитированную концепцию своего учителя о торговом капитализме как отдельной формации отбросил полностью в пользу уже ставшей стандартной схемы из пяти формаций, в которой феодализм неизбежно уступает капитализму. Российская экономика, как утверждал Рубинштейн, только в послепетровский период начала постепенно переходить от феодальной базы к капиталистической. До этого она имела по существу поместный характер и основывалась на рабском труде как в сельском хозяйстве, так и в промышленности. Даже мануфактуры, основанные при жизни Петра, отражают свое феодальное окружение: они нуждались лишь в минимальном вложении капитала, и их владельцами были либо эксплуатирующие крепостных своего поместья дворяне, либо купцы, которым государство пожаловало подневольных работников. Переход к более прогрессивной системе стал заметен только после смерти Петра, когда число мануфактур начало резко расти. Эти новые мануфактуры, согласно Рубинштейну, выросли не на купеческом, а на крестьянском ремесленном капитале и использовали вольнонаемный труд. Указ Петра III, запретивший недворянам покупать деревни с крепостными для использования их на заводе{510}, лишил их доступа к феодальной рабочей силе и тем самым вынудил всецело полагаться на наемный труд в форме отходничества — на крестьян, временно уходивших из деревни на несельскохозяйственные работы. Тем самым предприниматель из недворян волей-неволей был вынужден становиться промышленником нового, модерного образца. За исключением гигантских уральских железоделательных заводов вроде тех, какими владели Демидовы, где в одном месте работали тысячи рабочих, мануфактуры, которыми владели дворяне и купцы и где использовался подневольный труд, уступили свое первенствующее положение более производительным капиталистическим мануфактурам, которые реализовывали свою продукцию на внутреннем и внешнем рынках, а не поставляли ее государству. Как следствие, к середине века возникли ясно опознаваемые промышленные центры, что способствовало региональной специализации. В этот момент можно действительно говорить о переломе в российской истории, о начале эпохи капитализма{511}.
Рубинштейн в своей статье затронул ряд других важных тем, в частности предполагаемый подъем сельского хозяйства в XVIII столетии, состояние рынка и экономической мысли; но внимание исследователей России раннего Нового времени привлек его анализ российской мануфактуры и связанная с ним датировка этого перелома. Возражения встретило утверждение Рубинштейна о том, что первые российские мануфактуры явились результатом инициативы государства и что капиталистические мануфактуры возникли только в послепетровский период — всего на полвека раньше, чем утверждали Покровский и его последователи, но все-таки в других исторических рамках. Таким образом, разница между позицией Вяткина и Рубинштейна — это всего лишь разница в степени.
Анализ мануфактуры раннего Нового времени у Рубинштейна вполне мог показаться коллегам самым уязвимым местом очень уязвимого историка, ведь как раз в это время «Русская историография» (М., 1941) Рубинштейна подверглась яростной атаке из-за якобы преувеличенной в ней зависимости российских исторических работ от западных. Эта тенденция шла в русле борьбы с космополитизмом — преследования, которому подвергались евреи, каковым как раз был Рубинштейн. В ходе последовавшего обливания грязью его анализ мануфактурного производства подвергся яростной атаке.
Первой последовала реплика Елизаветы Ивановны Заозерской, которая в это время заканчивала монографию о петровской мануфактуре (опубликована как «Мануфактура при Петре I» [М., 1947]), в которой она утверждала, что многие мануфактуры раннего Нового времени были учреждены купцами и обслуживали внутренний рынок. В декабрьском выпуске «Вопросов истории» за 1947 год — ведущем советском историческом журнале — Заозерская ответила Рубинштейну статьей о развитии тяжелой промышленности в России в XVIII веке, в которой попыталась защитить свои мануфактуры, еще раз заявив, что они явились результатом купеческой деятельности. Как и Злотников, она утверждала, что большей частью мануфактуры первоначально использовали вольнонаемный труд, лишь после смерти Петра широко распространилось применение подневольного труда. Таким образом, Заозерская не видела тенденции к использованию наемного труда во второй четверти века. И, если на то пошло, не обнаруживала она никакого резкого увеличения числа мануфактур в послепетровский период{512}. Где же тогда, по ее мнению, находился тот водораздел, который Рубинштейн поместил в 40-е и 50-е годы XVIII столетия? Этот вопрос Заозерская оставила без ответа, но, поскольку она утверждала, что не видит разрыва между царствованиями Петра и Екатерины II, большинство читателей решили, что это означает, что перелом произошел с самим Петром. Другие читатели заключили, явно ошибочно, что ее тезис предполагает наступление перелома только в конце века{513}. Как бы то ни было, редакторы «Вопросов истории» предпослали ее статье замечание, что публикуется она в ответ на статью Рубинштейна, и предложили включиться в дискуссию другим историкам и экономистам.
