Признавая за собой обязанность соблюдать законы, императрица пыталась провести различие между абсолютной монархией и деспотизмом, которое другие, включая Монтескье, проводили до нее^{384}. В главе I книги II трактата «О духе законов» философ попытался четко отделить одно от другого: абсолютная монархия — это форма правления, при которой «управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов»; при деспотическом же правлении «все вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного лица». Такое же различие в том же столетии несколько десятилетий спустя провел автор статьи «Pouvoir»[150] в «Энциклопедии». «Необходимо, — предупреждал он, — не смешивать абсолютную власть монарха с произвольной и деспотической властью; ибо происхождение и природа абсолютной монархии ограничена самой ее природой, намерениями тех, от кого монарх ее получает, и фундаментальными законами своего государства»^{385}. Немногие на континенте стали бы спорить с таким различением этих двух форм, во всяком случае до 1789 года.

Энергия, которую императрица потратила на свои Грамоты, — а мы знаем по ее собственному свидетельству, что энергия была значительной и тратила она ее в течение многих лет — говорит о поразительной, хоть и не всегда уместной, вере в действенность законов. Ее вера, основанная на мнении, что институты формируют человеческую натуру, а не наоборот, выявляет тот факт, что ее носительница была привержена ценностям XVIII столетия, ценностям дореволюционной эпохи. Последние подразумевали, что если при устройстве политических институтов учитывать не только абстрактные соображения, но и конкретные местные условия, то народ можно вести в направлении человеческого счастья. Веком ранее контекст этой мысли был бы скорее религиозным, чем политическим; веком позже он был бы подчеркнуто идеологическим. Поразительная вера в действенность законов объясняет ее склонность к детальным описаниям, столь характерную для этих Грамот. Действительно ли императрица считала, что в Грамотах надо оговаривать, какие дворяне подпадают под каждую из ее шести категорий? Или в каком экипаже позволено ездить по городу купцу второй гильдии? Или как именно должно открываться собрание ремесленной управы? Или сколько должен, не говоря уж о том, должен ли вообще, батрак отработать на другого крестьянина, прежде чем ему можно будет обрабатывать землю для себя? Очевидно, да, ведь она была убеждена в том, что добродетель происходит из порядка и поэтому надо руководить народом, чтобы сделать его добродетельным, во всех, каких только можно вообразить, мелочах. Как раз это ее решительное намерение законодательно ввести человеческое счастье в сочетании с ее почти маниакальной приверженностью к мелочам и характеризует Екатерину II как одного из последних просвещенных монархов, а Грамоты — как один из последних памятников эпохи просвещенного абсолютизма.

Если бы императрице удался ее план законодательно ввести человеческое счастье, введя ряд фундаментальных законов, составляющих абсолютистскую конституцию, то с неизбежностью она добилась бы от человечества восхвалений, к которым так жадно стремилась. (Человечество для нее было представлено мнением образованного общества, в первую очередь в Западной Европе, и в особенности во Франции.) Но хвала может быть эфемерной, как призналась сама императрица. Однако в том случае, если похвала докажет свою справедливость на протяжении длительного периода времени, имя ее будет окутано славой, что для абсолютного монарха — амброзия. Согласно принятому тогда мнению, именно стремление к славе и побуждало великих людей к великим делам. Считалось, что великие люди должны стремиться к славе, становясь по-настоящему великими благодаря этому стремлению, как написал Вольтер в статье «Энциклопедии» под названием «Gloire, Glorieux, Glorieusement, Glorifier (Gramm)»^{386}. В соответствии с максимой, что «истина — дочь времени», вынести окончательный вердикт об успехе тех или иных усилий могли только потомки, у которых будет возможность видеть события в исторической ретроспективе. Эту мотивацию — быть по достоинству оцененными потомками — описал Дени Дидро в другой статье «Энциклопедии», довольно метко озаглавленной «Postérité»[151]: он, в частности, отметил, что «благовоспитанные люди, великие люди любого толка — все они имеют в виду [суждение] потомков»^{387}. Российская императрица считала себя одной из великих, и как раз учитывая эту перспективу, на предсказание Вольтера о том, что ее «Большой Наказ» принесет вечную славу, она ответила, что «только потомству, а не нам, будет под силу решить этот вопрос»^{388}.

Возникает вопрос: что толку от славы среди потомков императрице, когда она уже сойдет в могилу? В чем удовольствие? Ответ заключается в одном слове: бессмертие. Не обычное бессмертие, которого можно добиться спасением души. Екатерина II была сторонницей уникальной версии бессмертия XVIII века, той, что поддерживали такие философы, как Вольтер, Дени Дидро, Луи де Жокур и Жан Франсуа Мармонтель. Они, в свою очередь, заимствовали эту версию, наряду со многим другим, у Римской республики. Их определение в самой удобной форме можно найти в статьях, написанных ими для «Энциклопедии»; в них они определяют бессмертие как награду тем людям, чьи дела переживают их самих. Но позволим философам сказать об этом самим. Начнем с шевалье де Жокура, который заявил, что «мысль о том, чтобы увенчать себя славой в памяти потомков, очень лестна, пока ты еще жив». Затем в статье «Vie morale»[152] он горько замечает, что такое бессмертие — «это нечто вроде утешения и возмещения ущерба от естественной смерти, на которую мы все обречены»^{389}. Здесь вспоминаются обитатели «Ада» Данте Алигьери, которые умоляют оставить жить на земле память о них и их славу. Жить в памяти потомков, таким образом, значило жить за гробом, пережить смерть, хотя бы символически. Если говорить коротко, награда от потомков — светское бессмертие, и стремление к нему выполняет, вероятно, ту же функцию, что и схождение благодати для верующего. Именно эту форму бессмертия имел в виду Дидро, когда писал статью «Immortalité, Immortel»[153] для «Энциклопедии». Посвятив религиозному значению слова только 30 строк, он пишет дальше, что те, кто проповедовал людям бессмертие души, должны были убедить «великих людей», что, «когда их не будет, они услышат над своей могилой различные мнения о себе». Готовясь предпринять что-то, предупреждал он, великие люди всегда должны учитывать, что скажут о них будущие поколения, и поступать соответствующим образом, даже за счет больших жертв. В конце он отмечает, что «если бессмертие, рассматриваемое под таким аспектом, есть химера, то химера великих душ»^{390}.

Не стоит и упоминать, что императрица считала себя одной из тех самых «великих душ», о которых говорил Дидро. Так что она наверняка с огромным удовольствием читала предсказание Вольтера: «…в памяти потомства никто не стяжает себе большего имени, нежели вы»^{391}.[154] Однако если отвлечься от заверений Вольтера, как она могла быть уверена в своих шансах? Каковы гарантии того, что она добьется светского бессмертия? Таковых, конечно, не было. Ей оставалось только стараться застраховать свои ставки — заниматься тем, что наверняка найдет одобрение философов, принеся ей, таким образом, славу и в конце концов бессмертие. Издав фундаментальные законы, обеспечивающие ее соотечественников конституцией, она наверняка заслужит одобрение тех, чьим мнением она больше всего дорожила. Вероятно, Екатерина как раз и подталкивала философов к этому, когда писала в своем предисловии к Жалованной грамоте городам, что «начиная от древности, мраком покрытой, встречаем мы повсюду память градоздателей, возносимую наравне с памятию Законодателей, и видим, что герои, победами прославившиеся, тщились градозданием дать бессмертие именам своим». Стоит вспомнить, что множество городов Екатерина II основала указами, за что неблагодарные потомки ее не хвалили, а осуждали. Но, как бы то ни было, стремление добиться одобрения потомков являлось для нее одним из главных стимулов. Желание заслужить одобрение философов, хотя и не было единственным фактором, являлось фактором сопутствующим. Екатерина видела, что ее судьба — в руках потомков, и зависит она оттого, удастся ли императрице законодательно ввести человеческое счастье при помощи конституции домодерного типа. К несчастью для своей репутации, она оказалась права.