«Пантеры» захихикали, а Симба продолжил:

— Мы здесь потому, что нам до смерти надоели эти беззубые разглагольствования в духе «посмотрите, какой прогресс!». Лучше бы тебе образумиться, мужик, и взяться за ум. Иначе, когда развеется дым, от тебя останутся комочки черной пыли.

— Правильно! — раздалось со всех сторон.

— Хорошо, умник, — ответил Беннет, — давай посмотрим, есть ли у тебя ответы на некоторые непростые вопросы. Первое: какой был смысл жечь Уоттс или любой другой городишко, если при этом мы спалили собственные дома и собственные лавки? А если перенестись поближе, ответь-ка: бывал ты в госпитале Йель-Нью-Хейвен? Куда же ты пойдешь лечиться, когда он сгорит?

— У них там целых два с половиной врача-негра! — прокричал пронзительный женский голос.

— Это правда, — согласился Беннет, — но ведь в отделении скорой помощи черное население принимают! Весь Нью-Хейвен там лечится!

— Тоже мне, великое достижение! — не унималась девушка.

Беннет понизил голос и ответил с подчеркнутой решимостью:

— Дайте мне секунду — рассказать одну маленькую историю. Изобретателем метода переливания крови был врач-негр по имени Чарли Дрю. Один из самых талантливых людей за всю историю. В тысяча девятьсот пятидесятом году он попал в аварию в Алабаме. Но поскольку он был черный, его не приняли в клинику, где могли сделать единственную процедуру, способную в тот момент спасти ему жизнь, — переливание крови! Врубаетесь? А у кого из вас возникала такая проблема?

Ответа не последовало.

— Я что хочу сказать? Я могу понять желание жечь за собой мосты. Но зачем жечь мосты перед собой?

Доводы Беннета ошеломили слушателей. Все молчали. И тут из дальнего угла подал голос еще кто-то из «Пантер».

— Мы не нуждаемся в твоем идиотском мнении! Нам требуется твоя задница в бою!

Беннет постарался как можно спокойнее покинуть трибуну.

— Послушайте, ребята, — не повышая голоса, сказал он, — вы поставили передо мной непростую задачу, и мне нужно время, чтобы все обдумать. Я бы с радостью учил приемам первой помощи в гетто — от этого действительно была бы польза. Но подкладывать бомбу под кресло Линдона Джонсона я пока не готов.

После этого, сославшись на дела в клинике, он распрощался и направился к выходу. Джамал-Джек нагнал его в коридоре.

— Послушай, Беннет, — смущенно зашептал он, — я в госпитале получаю шестьдесят восемь баксов чистыми, а у меня жена и дети. Не заложишь?

— Конечно нет, Джек. Не беспокойся.

Беннет повернулся и поспешно выскочил на улицу. Он не хотел, чтобы его видели в «ягуаре» за девять тысяч долларов.

Момент для вступления в самостоятельную жизнь был не самый благоприятный. Тем не менее в 1967–1968 годах врачи, получившие гарвардские дипломы пятью годами ранее, обретали свободу от опеки и право заниматься самостоятельной практикой.

То было время всеобщего смятения, когда руководители военного ведомства произносили речи о ценности человеческой жизни, а медики пересматривали критерии наступления смерти. Нравственное помешательство распространялось со скоростью эпидемии.

Генерал Вестморленд заявил журналистам, что восточные народы вроде того, что пытались уничтожить его войска во Вьетнаме, ценят человеческую жизнь меньше, чем народы просвещенного Запада.

Негры бунтовали в город ах, вызывая ответную ярость белых. Но как ни парадоксально, когда те же самые темнокожие парни надевали армейскую форму и давали автоматные очереди по вьетконговцам, белые генералы вешали им на грудь медали.

Это противоречие, это аномальное отношение к насилию получило отповедь из уст Кассиуса Клея, как его называли белые, или Мохаммеда Али, как он именовался в кругу своих братьев и небольшого числа либералов левого крыла. Великий боец встал на ступенях призывного пункта и во всеуслышание объявил, что не намерен класть данные ему Богом таланты на алтарь борьбы с далекими вьетнамцами. Человек, который с радостью выходил на ринг, чтобы отправить в нокаут своего соперника, отказался участвовать в уничтожении народа, чьи сыны не могли себе позволить даже боксерских перчаток.

Али был объявлен непригодным к действительной службе как человек с психическими отклонениями. («Я говорил, что я самый великий, но не самый умный».) Времена менялись.

Тем временем врачи задавались вопросом: «Что есть смерть?» Иными словами, в какой момент можно изымать орган умершего для пересадки другому человеку, на место больного или поврежденного органа?

В ЮАР доктор Кристиан Барнард дожидался известия о смерти человека, у которого он мог бы взять донорское сердце.

Третий пациент доктора Барнарда, белый дантист из Кейптауна, был спасен благодаря сердцу негра. Кем он теперь станет для идеологов апартеида? Какой частью автобуса, каким общественным туалетом ему пользоваться, в каком районе ему теперь жить?

Пересадка сердца от одного человека другому заняла газетные полосы в 1967 году, а в том же году в тихой кливлендской лаборатории в штате Огайо доктор Роберт Уайт осуществил пересадку мозга обезьяны.

Перспективы этого эксперимента выходили за рамки человеческого осмысления.

В психоанализе нет такого понятия, как дата обретения квалификации. По сути дела, самым важным в психотерапии является момент, когда клиент восстает, как птица Феникс, из пепла своих комплексов, выпрямляется и выходит в мир, дабы углубиться в лабиринты повседневной жизни, где его компасом отныне будет собственная психика, ведущая его к верным решениям.

С двойственным чувством, в котором гордость и облегчение перемежались с печалью и настороженностью, Барни пришел на последний сеанс к доктору Бауману.

Хотя формально его учебный курс психоанализа был завершен, он отдавал себе отчет в том, что какие-то эмоции, не нашедшие выхода, так и останутся в его душе.

Проделанное им путешествие от одного воспоминания к другому раскрыло Барни глаза на то, что болезнь и ранняя смерть Харольда Ливингстона фактически лишили его отца, в котором он так сильно нуждался. И этого уже было не изменить.

С помощью доктора Баумана он также научился понимать, что он делал или, по крайней мере, почему он делал именно так. Теперь он мог опираться на то самое главное, что, собственно, и призван дать человеку психоанализ, — способность действовать как взрослый человек.

Все это было прекрасно. Но все-таки имелась одна сфера, остававшаяся для него запретной зоной, — персонаж, фигурирующий практически в каждой сцене его жизненной драмы. Теперь даже доктору Бауману было совершенно ясно, что Лору Кастельяно нельзя считать «проходной фигурой».

Его пациент настолько живо описал эту женщину, настолько полно обрисовал не только ее добродетели, но и ее тяжелое душевное состояние, что Бауман поймал себя на том, что ему даже захотелось на нее взглянуть. В то же время он понимал, что так и не сумел заставить молодого психиатра полностью раскрыться и определить, какую же роль в его жизни играет эта личность.

За несколько минут до прощания, пустившись в рассуждения на тему приближающегося тридцатилетия, Барни заметил:

— Вообще-то Кастельяно тоже исполняется тридцать. Я чувствую себя страшно виноватым за то, что преисполнен оптимизма, в то время как она так несчастна.

Фриц вставил:

— Насчет Лоры…

Барни не дал ему договорить:

— Полагаю, вы думаете, что я от вас что-то утаиваю и на самом деле я питаю к Лоре… скажем, романтические чувства. Но это не так.

Консультант никак не отреагировал.

— Я хочу сказать, я с вами был предельно откровенен доктор. Не отрицаю: пару раз за все годы нашего знакомства меня посещали эротические мысли на ее счет.

Опять тишина.

— А вы уверены, что ничего не скрываете? — в лоб спросил Бауман.

— Совершенно уверен. При всем уважении к вам, сэр, должен сказать, мир так изменился! В наши дни нет ничего необычного в том, что мужчина и женщина могут быть просто добрыми друзьями.