Он медленно приходил в себя, но ясность рассудка все не возвращалась. Правда, он ощущал подушку под головой, стало быть, он лежал в постели. Кроме того, он различал сердитые голоса.

— Черт! Мало нам без него хлопот! Так нет же, этот придурковатый полковник еще умудрился подцепить тиф! Действительно, надо было умудриться!

— Прошу прощения, сэр, если вы посмотрите на его рентгеновские снимки, то увидите, что он уже давно переносит на ногах пневмонию.

— Послушайте, Браунинг, мне не нужны никакие снимки, я через всю палату слышу, как дышит этот черномазый.

— Доктор Эндикотт, спирометр показывает меньше пятидесяти процентов. Он с трудом дышит. Мы можем еще что-то предпринять, чтобы ему помочь?

— Господи, мы и так влили в него столько сульфаметазина! Сильнее только изобретенный этим фашистским лекарем RDX-30. Смиритесь, мой друг, его дело конченое.

До этого Линк был в поту, но сейчас его пробила холодная дрожь. Моментально к нему подскочил молодой доктор и стал помогать сестре укрыть его вторым одеялом.

— Браунинг, это вы? — прохрипел Линк.

— Не волнуйтесь, полковник, вы поправитесь, — ответил тот, потрепав больного по плечу.

— Эх, мальчик! — сказал Линк. Его широкая грудь судорожно вздымалась. — Я уже давно на войне. И готов поклясться, эта койка ждет следующего.

Браунингу не хватило ни опыта, ни самообладания для подходящего ответа.

Вдруг Линк негромко ругнулся:

— Черт!

— Сэр?

— Если уж мне суждено сдохнуть на этой войне, то почему хотя бы не в бою? Чтобы моему сыну было чем гордиться.

Юноша только что не плакал:

— Сэр, вы поправитесь!

— Ты гнусный лжец, Браунинг. Надо поумнеть, если хочешь стать настоящим врачом.

В дверь негромко постучали и осторожно ее приоткрыли.

— Прошу прощения, сюда нельзя! — быстро, но вежливо сказал юный доктор.

Хершель сделал вид, что не понял, и вошел в палату с маленьким букетиком полевых цветов.

— Прошу вас, — сказал он, — я пришел навестить друга.

Браунинг развел руками и, выходя, кивнул Хершелю.

— Полковник, я буду неподалеку. Если понадоблюсь, позовите.

Двое друзей остались одни.

— Эти цветы для тебя, Линкольн, — сказал Хершель, пытаясь улыбнуться. — Удивительная вещь: в каких-то нескольких шагах от колючей проволоки растут цветы, распускаются деревья… Жизнь продолжается.

«Только не для меня», — подумал Линк. А вслух спросил:

— Как дела у Ханны?

— Хорошо, хорошо, — радостно забормотал Хершель. — Температура почти совсем спала. Завтра могут разрешить вывести ее на прогулку. Мы придем тебя навестить.

— Да, хорошо, было бы чудесно. — Он вдруг ахнул: — Господи, мой…

Хершель почти сразу понял, что Линк потерял сознание. И тогда он стал звать на помощь.

С округлившимися глазами и весь дрожа, он смотрел, как медики пытаются привести в чувство его благодетеля.

— В сонной артерии пульса нет, — сказал один голос.

— Дыхания нет.

— Попробуем ввести ампулу адреналина.

— Не думаю, что в этом есть необходимость, — возразил спокойный голос доктора Хантера Эндикотта. — С тифом на фоне пневмонии у парня заведомо не было никаких шансов.

Кучка медиков расступилась, освободив начальнику медсанчасти место для окончательного исследования жизненных показателей. Тот обратился к старшей сестре:

— Шейла, возьмешь на себя писанину, хорошо? И проследи, чтобы палату как следует обработали.

Та кивнула. В считанные секунды была убрана капельница, лицо полковника Беннета накрыли простыней, и койку выкатили в коридор.

Никто даже не заметил тощего, сутулого, испуганного человека, стоящего в углу палаты с несколькими цветочками в руке. По его лицу катились слезы.

Почти непроизвольно губы его дрогнули, и послышались слова молитвы:

— Yisgadal ve yiskadoshshmei raboh… Да восславится имя Господа на земле, Создателя мира по образу Своему…

Это была погребальная еврейская молитва — кадиш.

И в этот момент Хершель Ландсманн дал торжественную клятву, что смерть полковника Авраама Линкольна Беннета не должна остаться напрасной.

Рейс «Свиссэйр» № 127 совершил посадку в Цюрихе ясным утром 24 декабря 1958 года. Высокий темнокожий пассажир первого класса застегнул блейзер, поправил галстук, перебросил через плечо ремень кожаной дорожной сумки и направился к выходу.

Сойдя с железного трапа, он быстро прошел к месту выдачи багажа. Почти сразу на ленте транспортера показались его чемоданы из такой же дорогой кожи. Но, как и другие пассажиры с лыжами, он еще должен был дождаться выгрузки спецбагажа.

Он вгляделся в толпу встречающих за стеклянными дверями зоны таможенного досмотра и быстро нашел тех, кого искал. Улыбнулся и радостно помахал рукой.

Потом Авраам Линкольн Беннет-младший вышел к своим приемным родителям, Ханне и Хершелю Ландсманн.

Жертвы были накрепко пристегнуты к металлическим столам. У них текли слюни. Грудь судорожно вздымалась. В центре комнаты ученый с пронзительным взглядом, держа в правой руке скальпель, готовился продемонстрировать своим юным ученикам, как следует сделать разрез, чтобы обнажить внутренности этих несчастных. Его светловолосый ассистент, румяный, как херувим, держал два инструмента — зажим и длинные острые ножницы.

Перепуганные животные рефлекторно выделяли фекалии и мочу, тяжелый запах наполнял все помещение.

Рука преподавателя сделала движение вниз под углом в сорок пять градусов и рассекла переднюю брюшную стенку. Кто-то из зрителей сочувственно ойкнул.

— Вы уверены, что они ничего не чувствуют? — раздался голос.

— Я вам тысячу раз говорил, мисс Кастельяно, — ответил профессор Ллойд Крукшанк, — мы обращаемся с собаками максимально гуманно.

После зимних каникул студентов ждала работа с жизненными системами живых существ. Крукшанку предстояло научить их резекции (медицинский эвфемизм от латинского resecare — «отрезать») одного из жизненных органов подопытных собак.

Одновременно это была и тренировка выдержки — кто-то назвал бы ее иммунитетом — в отношении людской боли. Шлифовка знаний параллельно с ожесточением сердца.

Лору настолько пугала эта перспектива, что в каникулы она ни о чем больше и думать не могла. В детстве она прикармливала и тащила в дом каждую бродячую собаку, забредавшую к ним в сад, и прятала, пока ее не обнаруживала мама и не вызывала ветеринарную службу.

Поскольку на сей раз им разрешили самим выбрать себе напарников, она упросила Барни «в качестве рождественского подарка» составить ей компанию в этой экзекуции. Он согласился, но теперь вдруг обнаружил, что и для него это будет не самое легкое испытание. Не говоря уж о третьем в их группе — новобрачном Хэнке Дуайере, которому сегодня выпало исполнять обязанности анестезиолога. В этом Лора ему позавидовала, поскольку он мог следить за сердцем и дыханием и не смотреть на внутренности. Но Хэнк тоже страдал и мог лишь приговаривать:

— Спокойно, спокойно. Она в отключке, она и вправду ничего не чувствует.

Резать трупы в анатомичке было совсем другое дело. Ведь там они, строго говоря, имели дело с неодушевленными предметами. Облегчала дело и их безликость, ибо к тому моменту, как им открывали лица, покойники, много недель пролежавшие в морге, успевали измениться настолько, что плохо ассоциировались с живыми людьми.

Теперь же у Барни, Лоры и, наверное, всех остальных студентов, приступающих к работе с собаками, было такое чувство, будто они режут близкого друга. Ибо от них требовалось между сеансами резекции поддерживать в «своих» собаках жизнь.

Кто-то по соседству не удержался и вслух произнес:

— Я больше не могу. Эта дворняжка такая миленькая!

В ответ профессор Крукшанк произнес традиционную речь на тему «прогресса человечества».

— Мы должны помнить: мы делаем это не из жестокого отношения к животным, а из сострадания к своим собратьям. Нам надо научиться оперировать живые существа. — И уже менее наставительным тоном добавил: — Ладно, приступим к делу. — С этими словами он вышел.