— Да, Палмер, для меня — да.

Зазвонил телефон.

Беннет Ландсманн открыл один глаз, стараясь не проснуться целиком. Было два часа ночи, и он только что лег спать после тридцати часов кряду в отделении скорой помощи. Но телефон не унимался, и наконец, обреченно вздохнув, он снял трубку.

— Доктор Ландсманн, — угрюмо представился он.

— Это доктор Ливингстон. Можете называть меня Барни.

Беннет открыл второй глаз и сел.

— Эй, ты не забыл — сейчас ночь?

— Нет, не забыл. Ты способен что-то воспринимать?

— Ты что, под градусом?

— Нет. Если не считать «Нескафе» и шоколад. Нет, Ландсманн, я, кажется, впервые за целый месяц присел. Я опросил несколько миллионов больных и заполнил их карты. Я потерял счет зашитым мною порезам и рваным ранам. Я дошел до такого состояния, что старший хирург велел мне пойти и лечь. Короче, ближайшие пятнадцать минут я сам себе хозяин, вот я и подумал, не узнать ли мне, как с тобой обращаются в этом Йеле. Ты что, Ландсманн, действительно спал?

— Нет, конечно, как тебе в голову-то пришло? Я в свободное время ставил дополнительный эксперимент. Изобретал лекарство от вранья. Ну и как поживает твоя задница?

— Так же, как и все остальные места, — болит. А ты-то как, приятель? Как успехи на личном фронте?

— Одна или две сестрички положили на меня глаз. Но здесь во всем своя иерархия, и сливки, как всегда, достаются начальству. Ну да ничего, выживу как-нибудь. А что слышно от Кастельяно?

— А ты как думаешь? Ничего особенного. Пашет так же, как и мы. Как ни позвонишь, Палмер все твердит, что ее нет. Я уверен, что в половине случаев она просто подходить не хочет.

После нескольких анекдотов на медицинские темы, полных самого черного юмора, Барни нечаянно наступил другу на больную мозоль.

— Так что получается? Если не считать общей усталости и сексуальных лишений, тебе в Нью-Хейвене нравится?

На том конце трубки наступило молчание.

— Эй, Ландсманн, ты меня слышишь?

Беннет колебался:

— Как тебе сказать… Долгая история.

И он пересказал Барни все свои обиды.

Когда Беннет закончил, Барни сказал:

— Могу себе представить, каково тебе.

— Правда? Можешь?

— Я бы сказал, что настроение у тебя мерзкое.

— Угадал, Ливингстон. И день ото дня все хуже.

Политические обозреватели предсказывали, что 1963 год запомнится американцам как год пробуждения негров. Но он вошел в историю как год убийства президента Джона Кеннеди.

К концу 1963 года выпускники медицинского факультета Гарвардского университета, годом ранее получившие дипломы, по общему мнению, завершили необходимую стажировку и получили право на медицинскую практику на территории США. Большинству из них было от двадцати четырех до двадцати девяти лет.

И большинство еще далеко не было готово к самостоятельной практике, поскольку окончание интернатуры чаще всего означает лишь начало новой учебы.

Подлинная специализация требует углубленных познаний в конкретном разделе медицины. Таком, как анестезия или фармакология. Или углубленного изучения конкретного органа, части или ткани организма — глаз, сердца, брюшной полости, крови и так далее. Или конкретной техники воздействия, например хирургии. Или даже одной загадки (хотя некоторые категорически отрицают ее связь с наукой) — загадки мозга, над которой бьется психиатрия.

Итак, Барни Ливингстон, доктор медицины, завершив полный курс интернатуры и желая посвятить себя психоанализу, должен был три года отработать ординатором в психиатрической больнице, где мог остаться еще на год — по желанию.

И если он хотел стать полноправным работником какого бы то ни было психиатрического учреждения, ему надлежало предоставить какому-нибудь уважаемому специалисту свою голову для «вправки мозгов». Предполагалось, что эта процедура позволит ему лучше познать собственное бессознательное, а соответственно — более успешно помогать будущим клиентам управляться со своим.

Итак, если даже предположить, что он пройдет этот путь без задержек, ему понадобится еще лет шесть или семь. К самостоятельной практике Барни сможет приступить не ранее 1970 года, когда ему стукнет уже тридцать три. Иными словами, он окажется начинающим специалистом в то время, когда люди других специальностей уже лет десять как будут прочно стоять на ногах и, кстати, прилично зарабатывать. Хорошим примером служил его брат Уоррен, которому предстояло как раз в 1970 году получить диплом юриста.

Прибавьте к этому весьма высокую вероятность отправки в армию.

И при всем том Барни предстоял еще не самый долгий путь. Те, кто хотел идти в хирургию, например Беннет, приглашенный продолжить стажировку в базовых клиниках Йельского университета, или Грета, перебравшаяся в Вашингтон, должны были после получения диплома отучиться не меньше пяти лет. Год — интерном, два — помощником ординатора, год — первым помощником и, наконец, если к тому моменту человек еще не сдался или не впал в слабоумие, еще год — старшим ординатором. А тех, кто избрал более узкую специальность — скажем, детскую хирургию, ожидали еще и дополнительные годы учебы.

Врачей часто обвиняют в черствости, корысти, самовлюбленности. Тогда они напоминают, что пожертвовали медицине молодостью, положив на алтарь профессии лучшие годы жизни — между двадцатью и тридцатью, — чтобы впоследствии служить ближним своим.

И при этом вынесли тяжкие лишения. Мало кто из врачей может похвастать тем, что за все время профессиональной подготовки имел возможность нормально спать хотя бы десять ночей подряд. Многие принесли в жертву семейную жизнь и лишили себя невосполнимой радости видеть, как растут твои дети.

И поэтому когда они говорят, что должны иметь некую компенсацию — в форме денег, почета и социального статуса, — то их претензии не лишены оснований.

Кроме того, как свидетельствует безрадостная статистика, врач зачастую страдает больше любого больного. Ибо никто не в силах склеить разбитый брак или восполнить детям недостаток внимания со стороны отца.

Семья Кеннеди понесла в тот год не одну утрату. Своего отца на два с половиной месяца опередил маленький Патрик, родившийся недоношенным и с респираторным дистресс-синдромом (РДС). Его легкие раздувались, но не удерживали воздух.

Когда ребенка президента привезли в клинику, Лора была на работе. Хотя ее непосредственного участия не требовалось, она не ушла домой по окончании смены, поддавшись порыву, охватившему весь персонал.

Она была на ногах уже двое суток, когда пресс-секретарь Белого дома Пьер Сэлинджер, с трудом сдерживая слезы, объявил, что «Патрик Бувье Кеннеди скончался сегодня в 4.04 утра. Усилия по поддержанию дыхания младенца оказались чрезмерной нагрузкой для его сердца».

Лора разделяла скорбь и сознание собственного бессилия, овладевшие ее коллегами. Горе, казалось, витает в больничных коридорах.

Когда Кэтлин и Морт Пейли принесли своего полугодовалого мальчика, чтобы ему сделали пластическую операцию на губе (нёбо должны были оперировать попозже), Лора стояла в операционной рядом с хирургом. Она неотрывно следила, как Федорко исправляет ребенку «заячью губу», а в довершение почти микроскопическими нейлоновыми швами стягивает наружный слой кожи. Дефект в результате был устранен почти полностью.

Супруги Пейли были в восторге. Через три дня Кэтлин уже укутывала малыша перед отъездом домой, а Морт взволнованно говорил Лоре:

— Доктор Кастельяно, все прошло в точности как вы обещали. Мы вам так признательны — все трое!

Прощаясь, Лора подумала: «Вот ради таких слов большинство из нас и идут в медицину!»

Домой с дежурства Лора возвращалась как сомнамбула. Бодрствовавшая часть ее мозга напоминала ей, что надо бы что-нибудь съесть, чтобы организм мог нормально функционировать.