— Инес, ты слышала? Великий Сенека был из наших! — После этого Луис поворачивался к своему просветителю и мелодраматично взывал: — Харольд, вот если бы ты еще и Шекспира назвал испанцем!

Лора с восторгом слушала объяснения мистера Ливингстона насчет того, почему у нее в отличие от большинства латинских chiquitas[9] светло-русые волосы: у ее семьи, несомненно, имеются кельтские предки, переселившиеся на Иберийский полуостров в незапамятные времена.

Как-то раз, когда мужчины удалились в кабинет Луиса, а женщины — в кухню, Лора призналась Барни:

— Господи, я обожаю твоего отца! Сколько он всего знает!

Тот кивнул, а про себя подумал: «Да, только жаль, что со мной он говорит так редко!»

По субботам после обеда родители Барни непременно усаживались возле приемника, дожидаясь, пока Милтон Кросс своим бархатным голосом объявит, кто из великих солистов Метрополитен-опера будет сегодня петь. А Луис и Инес, как правило, отправлялись на прогулку с малышкой Исабель.

Тем самым Лора, Барни и Уоррен оказывались предоставлены самим себе и могли пойти на детский сеанс в кинотеатр «Савой» (вход — двадцать пять центов, да еще пять центов на попкорн).

То были времена, когда кино воспринималось не просто как развлечение, а как источник морали, наставник жизни. Именно под влиянием кинематографа Барни и Лора решили, что нет более благородной профессии, чем медицина, хотя не менее вдохновляющий пример имелся у них перед глазами и в повседневной жизни. Луис Кастельяно, разумеется, уступал киногерою в представительности, но во многих отношениях был идеалом как для собственной дочери, так и для Барни (который нередко мечтал о том, чтобы сосед был одновременно и его отцом).

Луис был польщен, узнав о профессии, избранной Барни. Что же касается дочери, то он воспринял ее выбор как блажь, к которой отнесся с молчаливой снисходительностью. Он не сомневался, что она перерастет свою донкихотскую мечту, выйдет замуж и нарожает кучу niños[10].

Но Луис ошибался.

Лора окончательно утвердилась в своем решении после того, как не стало Исабель.

Это было внезапно, как вспышка летней молнии. И горе поразило их, подобно следующему за вспышкой раскату грома.

В тот год полиомиелит свирепствовал как никогда. Казалось, не осталось улицы, по которой не пронесся бы ангел смерти. Большинство бруклинских семей И из тех, кто мог себе это позволить, — отправили детей в какую-нибудь безопасную сельскую местность типа Спринг-Вэлли.

На август Эстел с Харольдом сняли домик на побережье в Джерси, а Луис считал, что должен быть там, где он больше всего нужен, и Инес не хотела бросать его одного в битве с грозным недугом. Ливингстоны предложили взять девочек с собой, и Луис с благодарностью ответил, что они с Инес это серьезно обдумают.

По-видимому, он был настолько поглощен тяжелыми случаями полиомиелита, что не сумел распознать симптомы болезни у собственной дочери. Ну как он мог не заметить, что у нее высокая температура? И учащенное дыхание? А быть может, это произошло из-за того, что девочка ни разу не пожаловалась на плохое самочувствие. И только обнаружив ее однажды утром без сознания, Луис с ужасом понял, в чем дело.

Это был респираторный полиомиелит, при котором вирус безжалостно поражает верхний отдел спинного мозга. Исабель не могла дышать даже при помощи аппарата искусственного дыхания. К вечеру она умерла.

Луис корил себя так, что чудом не сошел с ума Он же врач, черт побери! Врач! Он же мог спасти свою девочку!

Лора отказывалась идти спать. Она боялась, что стоит ей закрыть глаза, и она уже никогда не проснется. Барни всю ночь молча просидел с ней в духоте объятой скорбью гостиной, а Лоре казалось, она физически ощущает, как горит и ноет у нее душа.

В какой-то момент Барни прошептал:

— Лора, ты ни в чем не виновата.

Она будто не слышала и продолжала смотреть в пустоту.

— Замолчи, Барни! — наконец огрызнулась она. — Ты сам не соображаешь, что говоришь!

Но при этом почувствовала благодарность и облегчение оттого, что он выразил словами мучившее ее чувство вины: ведь она жива, в то время как сестренка умерла.

Единственным человеком, кто нашел в себе силы взяться за похоронные хлопоты, оказалась Эстел. Она рассудила, что Кастельяно захотят организовать церемонию по католическому обряду, и связалась с отцом Хеннесси из церкви Сент Грегори. Но стоило ей объявить об этом, как Луис взревел:

— Никаких попов! Никаких попов — ведь они мне все равно не скажут, почему Господь забрал к себе мою девочку!

Эстел покорно позвонила отцу Хеннесси и сообщила, что его услуги не понадобятся.

После этого на сцену выступил Харольд, попытавшийся убедить Кастельяно, что какие-то слова над гробом должны быть произнесены. Невозможно просто похоронить дочку, ничего не сказав. Инес смотрела на мужа, поскольку, по ее убеждению, этот вопрос решать должен был он. Он наклонил голову и пробурчал:

— Ладно, Харольд, ты у нас ученый, ты и говори. Только я запрещаю тебе упоминать имя Господа.

Под безжалостным августовским солнцем обе семьи следили, как опускают в землю гробик Исабель. Барни подался вперед и взял Лору за руку. Она стиснула его ладонь так, будто это могло остановить ее слезы. Перед их маленьким кружком, сомкнувшимся вокруг могилы, Харольд Ливингстон прочел несколько строк из стихотворения Бена Джонсона, написанного на смерть прекрасной испанской инфанты.

Он поднял глаза от текста и спросил:

— Кто-нибудь хочет еще что-то сказать?

Откуда-то из глубины бездны, образовавшейся в душе Луиса Кастельяно, раздались едва различимые слова:

— Adios, niña[11].

По дороге домой все окна в машине держали открытыми, словно в надежде, что поток воздуха сможет облегчить придавившую их невыносимую тяжесть. Инес все повторяла тихим, жалобным голосом:

— Что мне теперь делать?

Не зная, что сказать, Эстел неожиданно для самой себя произнесла:

— Из Куинса приехала моя мать. Она готовит на всех ужин.

Остаток пути прошел в молчании.

Проезжая по мосту Триборо, Луис Кастельяно вдруг спросил своего друга:

— Харольд, как ты относишься к виски?

— Ну… в общем-то, положительно. Само собой.

— У меня есть пара бутылок, один больной подарил на Рождество. На войне иногда приходилось использовать его для анестезии. Я был бы тебе признателен, если б Ты составил мне сегодня компанию, амиго.

Лора опять была дома, но никак не могла заставить себя пойти спать. И не могла выдавить из себя ни слова, хотя преданный Барни все время сидел рядом. Ее мать и Эстел находились наверху в комнате Исабель. Что они там делают, Лора не знала. Снимают постельное белье? Складывают вещи? А может, просто держат в руках кукол ее умершей сестренки, словно те хранят частицу ее маленькой души?

Время от времени до Лоры доносились всхлипы матери, напоминающие стоны раненого животного. Но их заглушали раскаты хриплого мужского смеха. Харольд с Луисом сидели в кабинете и мало-помалу напивались. Луис громогласно исполнял добрые старые песни — наподобие «Francisco Franco nos quiere gobemar»[12] — и требовал, чтобы Харольд подпевал.

Барни невольно поеживался от испуга. Никогда прежде ему не приходилось видеть и слышать Луиса в таком состоянии, не говоря уже о собственном отце.

— Они, кажется, собрались прикончить обе бутылки, а, Лора?

— Мне все равно… — Она помолчала. — Единственное, о чем я сейчас могу думать, это о тех случаях, когда я с ней плохо обходилась. В прошлое воскресенье я назвала ее безмозглой соплячкой. Кажется, совсем недавно!