Мальчик попытался осмыслить пережитое его новыми родителями с позиции веры, которую с детства внушала ему бабушка.

— А что, если это была Божья воля? — спросил он.

— Его воля? — вскинулся Хершель. — Уничтожить всех наших родных?

— Нет! — с жаром воскликнул мальчик. — Сохранить жизнь вам двоим. Чтобы мы смогли встретиться.

Хершель был глубоко тронут.

— Да, в такого Бога я, пожалуй, верю.

Линк, в свою очередь, рассказывал им о собственном детстве. О Полковнике (как они его почтительно называли) у него сохранились живые воспоминания. В частности, о том, как он каждый вечер читал ему Писание. А мать почти никогда не появлялась.

— Единственное, что я о ней помню, это как она наряжается и уезжает на машине на какое-то «общественное мероприятие» в Атланте. Мы все жили в доме у бабушки, и в один прекрасный день она просто позвонила в магазин и попросила нам передать, что больше не вернется.

— Линк, а может, это было к лучшему? — сочувственно произнесла Ханна. — Все, что могла бы тебе дать мать, ты получил от бабушки.

— Нет, я не говорю, что я по ней скучал, — возразил он, пожалуй, слишком поспешно, мужественно подавляя извечно терзавшее его чувство, что причиной бегства матери отчасти был он сам. — Теперь это все не важно, — сказал он и ласково улыбнулся Ханне. — Теперь у меня есть вы оба.

В 1951 году все, что безжалостно отнял у Хершеля Третий рейх, вдруг вернула ему Федеративная Республика Германия. Канцлер Конрад Аденауэр объявил, что его правительство выплатит жертвам предшествующего режима компенсацию.

Специально образованный Реституционный суд постановил, что прежний владелец «Кёниглихе ледергезельшафт» может получить назад свои предприятия в Берлине, Франкфурте и Кельне либо принять за них адекватную сумму.

Стоит ли удивляться, что Хершель выбрал второй вариант и не стал возвращаться в Германию.

Едва получив чек, Хершель поспешил в контору к брату и положил ему на стол чек на двадцать тысяч долларов.

— Спасибо, Стив, больше тебе не придется обращаться со мной как с бедным родственником.

С новым капиталом Хершель вложил средства в возрожденную компанию, которая теперь по-английски именовалась «Ройял лезеркрафт», и за два года стал поставлять детскую обувь в восемьсот с лишним магазинов по всей Америке.

Молодой Линк был нежным внуком. Каждые выходные он звонил бабушке (Хершель установил ей телефон) и неизменно проводил с ней Рождество, Пасху и две недели летом.

Однако если его дружба с Элвой сохранялась неизменной, отношения с бывшими друзьями не выдержали испытания временем. Ребята как будто стали его сторониться. Теперь он одевался не так, как они, и даже говорить стал по-другому.

— Ты больше не ниггер! — с презрением бросил ему один из старых приятелей.

После второго приезда Линк понял, что единственной ниточкой, привязывающей его к Миллерсбургу, остается бабушка. А следующей весной оборвалась и эта последняя связь. В разгар учебного дня Линка вызвали к директору, где его дожидался Хершель. Он принес ему скорбную весть.

Поначалу Линк не проронил ни слезы. Но потом Ландсманны слышали, как он почти всю ночь проплакал у себя в спальне. Единственное, о чем он попросил Хершеля, это поехать вместе с ним в Миллерсбург на похороны. Стоя в первом ряду, он, опустив голову, слушал надгробные слова пастора, где Элва превозносилась словно святая и одновременно проскальзывало порицание ее внука.

— Это была героическая женщина. Своего единственного сына она отдала на благо отечества, и теперь он покоится в чужой земле. Его единственного сына она воспитывала до тех пор, пока юноша не покинул отчий дом. Мы склоняем наши головы и молимся за Элву, последнюю из рода Беннетов, которой предстоит лежать в земле Миллерсбурга.

Линк чувствовал себя потерянным. По дороге домой Хершель всячески пытался найти слова утешения.

— Линк, я уверен, он совсем не имел в виду то, что ты подумал. Он же просто приходский священник…

— Он точно знал, что хочет сказать. Он хотел меня сделать изгоем и сделал.

Хершель вздохнул. Он понимал чувства мальчика. Но чем он мог ему помочь?

Первым молчание нарушил Линк. Он посмотрел на сидящего за рулем Хершеля и вдруг спросил:

— Вы меня усыновите?

— Что? — переспросил тот.

— Пастор прав, Беннетов никого не осталось. И сказать по правде, отца я по-настоящему не знал. Для меня Полковник — не более чем фотография на стене. Я по-прежнему перед ним преклоняюсь, но как-то абстрактно. Не его вина, но, если честно, я больше о нем думал, чем реально с ним общался. Для меня семья, в смысле — плоть и кровь, — это вы. И я хочу носить вашу фамилию. — Он помолчал, потом едва слышно произнес: — Потому что иначе и Ландсманнов скоро не останется.

Усилием воли Хершелю удалось сдержать захлестнувшие его эмоции и остановить машину на обочине. Потом, дав волю слезам, он обнял сына.

Барни провел в палате у Беннета больше двух часов, обсуждая спортивные события последней недели.

Поддерживая ничего не значащий разговор на спортивные темы, Барни не мог отделаться от вопроса: «Почему мой самый близкий друг на всем факультете никогда не говорит о своих родителях? Единственное, что он рассказал о своем отце, это то, что он поставщик обуви в Кливленде. Что он скрывает?»

Наконец в четверть двенадцатого (от Барни не укрылось, что сестры позволили ему находиться в палате намного дольше положенного) он встал, чтобы уйти.

— Я понимаю, Ландсманн, что у вас, богатеев, есть частные репетиторы. А вот нам, плебеям, приходится каждое утро шагать в аудиторию. К тому же утром в восемь часов я должен быть в лаборатории. Что тебе завтра принести?

— Если получится, захвати Мэрилин Монро, — отшутился Беннет.

— Извини, Бен, но у нас с ней серьезно. Может, выберешь другую?

— На самом деле было бы неплохо, если бы ты притащил мне цивильную одежду. Послезавтра я рассчитываю дать отсюда деру.

Он потянулся к тумбочке, достал связку ключей и кинул Барни.

— Считай, что шмотки уже у тебя, — пообещал тот и направился к двери.

— Передай привет Кастельяно и остальным! — прокричал ему вслед Беннет.

Садясь в белый «корвет», любезно предоставленный ему на весь вечер Лансом Мортимером, Барни вдруг почувствовал себя совершенно измотанным. Ему срочно требовалось поспать. Назавтра его ожидала тяжелая реальность медицинского факультета.

Или, наоборот, ирреальность?

Большинство студентов сумели-таки пережить первый год обучения.

Однако процесс овладения медицинской профессией замечательно иллюстрирует дарвиновскую теорию естественного отбора. Выживание самых приспособленных здесь можно наблюдать, так сказать, в чистом виде. Не самых умных, о нет! А способных лучше других выдерживать нечеловеческие нагрузки, причем не только на мозг, но и на психику.

Эта суровая истина открылась будущим докторам, когда произошло первое самоубийство.

Все обратили внимание, что декан Холмс применил к этой трагедии эпитет «первая», давая понять, что вполне могут последовать и другие.

Сессия была на носу. Не успеешь и глазом моргнуть — чего они себе тоже позволить не могли в мучительные бессонные ночи, — как придется держать ответ по полной программе.

Барни благодаря его способности заводить друзей еще повезло. Ланс одолжил ему микроскоп с полным комплектом слайдов, так что он мог услаждать взор своих покрасневших глаз видом раковых клеток. Срезы карциномы в бифокальных линзах переливались, подобно ярко-розовым гобеленам с божественным узором.

В области бактериологии у него был другой помощник — Сет Лазарус, который не только уверенно владел материалом, но и имел явные педагогические способности.

Единственной проблемой был его тихий голос, так что приходилось садиться к нему вплотную, иначе даже в крохотных кельях их общаги ничего не было слышно. Сет конспектировал лекции, а все остальные конспектировали Сета. Временами казалось, что однокашники скоро причислят его к лику святых, несмотря на единственную странность: ровно в девять часов Сет шел спать, и тут он, как Гораций Коклес на мосту, был абсолютно непоколебим. У него невозможно было выторговать даже лишние пятнадцать минут.