Люба удивленно вскинула глаза.

— Сейчас?

— Сейчас. А после куда поедешь? Нюрка вот только... Поживешь с Нюркой?

— А чего не пожить? Не все ли едино мне, где спать-то? Поживу. И за уроками пригляжу, чтоб уроки делала — ты не заботься.

— Не хочет она, чтоб я к Мите ехала. Ревнует. Если, говорит, уедешь, тоже в колонию попаду.

— Не попадет! — уверенно проговорила Люба. — Мы с ней по вечерам в подкидного будем играть. Книги почитаем. Радио послушаем. И забудет свои глупости.

— Душевный ты человек, Люба.

— Нет, — нахмурилась Люба. — Это я только к тебе. А так нехорошая стала. Злоблюсь. Завидую. В ссору лезу. В магазин не схожу, чтоб не поругаться. Разве такая Люба была? Была да нету. Видно, правду говорят, что старые девы все злые.

— Брось ты...

— Я бы бросила, а не бросается. Да и к чему бросать-то? Кого ради стараться? Какая уж есть, такой и век доживать. Ты когда ехать думаешь?

— Да хоть завтра.

— И не откладывай. Завтра и поезжай.

В полночь, когда Дарье надо было идти на поезд, Нюрка уже спала. Или притворилась спящей. Дарье показалось, что притворилась. Она поцеловала Нюрку в щеку, отошла. Почудился ей за спиной печальный вздох. Обернулась — Нюрка лежала в той же позе. Худенькая была — едва обрисовывалась под одеялом ее фигурка, не приглядеться, так, кажется, никого и нет. Косички без лент — на ночь Нюрка выплетала ленты, берегла — раскинулись по ситцевой, белой в крапинку, наволочке. «И что ж она, дура, вбила себе в голову, что я ее не люблю», — подумала Дарья.

На вокзал пришли рано, боялись, что не застанут билета. Люба встала в очередь, Дарья присела неподалеку на скамейку, поставив возле ног чемодан. В вокзале было чисто. И народу немного. Ребятишки спали на скамейках.

Открыли кассу, очередь зашевелилась, Дарья в беспокойстве встала.

— Да сиди ты, сиди, — покровительственно прикрикнула на нее Люба. — Билета, что ли, тебе не возьму?

Минут через двадцать Люба принесла билет.

— Нижняя полка, — удовлетворенно проговорила она. — Плацкарта.

— Да я бы и общим доехала.

— Не жилься! — сказала Люба. — Ты себя береги. А деньги заработаешь.

Дарья еще не ездила в таких вагонах. Так мягко шел вагон, словно не по рельсам катился, а по реке плыл, и стенки его голубели узорчатым тисненым рисунком, и над каждой скамейкой было вделано длинное узкое зеркало. А в войну-то... Припомнился ей холодный и тряский товарный вагон, железная печка посередине и задыхающаяся Варя на руках. «Жизнь к лучшему идет, — думала Дарья, — только бы радоваться. И все бы ничего, кабы не случилось беды с Митей...»

Она лежала, умостив под голову чемодан и укрывшись пальто — не стала на одну ночь тратиться на постель, в Москве пересадка, — в думах о Мите долго не спала. И маленький ее не спал, легкими толчками напоминая о себе, и отчего-то сделалось Дарье грустно, но покойно, как давно уже не бывало. Вагон слегка покачивало, горела слабеньким светом лампочка, старик тихо похрапывал на соседней полке, а где-то в глубине вагона мужские голоса вели спор — слов не разобрать, а по голосам похоже: спорили. И под стук колес, под приглушенные эти голоса заснула Дарья.

В Москве захватила, закружила ее непривычная суета. Будто не своей волей шла, а тащил ее вместе с чемоданом упругий людской поток. В метро втянул, на лестницу кинул, в вагон под землей втолкнул. Не успела одуматься, как очутилась на своем вокзале.

Тут очереди выстроились куда длиннее, чем в Серебровске. И Любы не было. Но какой-то пожилой человек, приметив Дарьин живот, посоветовал ей идти в комнату матери и ребенка. Дарья пошла. И сразу взяла билет, так что и на Москву глянуть было некогда. Но ее сейчас не манила Москва. Одна забота жила в сердце: скорей бы к Мите.

И снова качал ее поезд, стучал поезд, спешил поезд, и Дарья терпеливо считала дни до встречи с Митей. Белые поля бесконечно тянулись за окном, заснеженные рощи попадались порой, редкие деревеньки в сугробах и снежных наростах на крышах. Черные мачты высоковольтных передач степенным шагом уходили в дальние дали, стойко держа на раскинутых стальных руках чуть провисшие нити проводов.

Митина колония находилась в Томской области. В поезде, узнав, куда она едет, хвалили соседи город, говорили — красивый и чистый. Но Дарья в первый день не увидала Томска, как при пересадке не видала Москвы. Вся она была поглощена одной мыслью, одним желанием — поскорее встретиться с сыном, и вокзал, дома, улицы не оставляли никакого следа в ее сознании.

На вокзале запомнился ей только высокий милиционер с черными усами. У этого милиционера она расспросила дорогу в колонию. Завидев красный старый автобус, развернувшийся на площади, Дарья со своим чемоданом кинулась ему навстречу, так что шофер вынужден был притормозить, чтобы она не попала под колеса.

Автобус шел окраинными улицами, мало чем отличавшимся от серебровских. Разве что больше тут было деревянных домов с крашеными резными наличниками, а садов меньше, садов почти вовсе не было, но стояли перед домами тополя, а кое-где прямо во дворах росли сосны. Потом автобус выбрался в поле и покатил среди белых снегов. «Вот тут и Митю везли, — подумала Дарья. — Да поля-то и не видел он, в закрытых машинах их возят».

Вдалеке среди белой равнины затемнела роща, и Дарье объяснили, что в этой роще ей и выходить. И как только тени деревьев притемнили дорогу, автобус остановился. Дарья тяжело, неловко спустилась с подножки автобуса и оказалась одна в сосновой роще. «Да тут ли колония? — подумала она с тревогой. — Не по ошибке ли указали мне остановку?»

Посетовав на себя, что не расспросила понастойчивей о колонии, она двинулась вперед. Снег комьями слежался на дороге, и ноги скользили, один раз Дарья чуть не упала и вспотела от испуга за маленького, которому ее падение могло принести вред. Но скоро за рыжими стволами сосен она увидала дома, а минут через пять наткнулась на отросток дороги, ведущий к этим домам. Она ободрилась и зашагала спорей.

Сосны, расступившись, пропустили Дарью в небольшой поселок с кирпичной водокачкой, и длинными одноэтажными домами, похожими на бараки. Были тут, впрочем, и два двухэтажных дома. А чуть в отдалении от них тянулся почернелый деревянный забор, и над ним в несколько рядов поднималась ржавая колючая проволока. Три высокие башни возвышались по краям и посередине забора, и там, под квадратными покатыми крышами, похожими на шляпки старых грибов, стояли часовые в овчинных тулупах и с винтовками. «Вот она где, колония», — вздрогнув, подумала Дарья. За этим забором с колючей проволокой жил ее Митя. Часовые в тулупах стерегли его, чтоб не убежал.

Дарья знала, что заключенные живут за высокими заборами и под охраной. Но сейчас, когда она увидала своими глазами тот самый забор и ту самую охрану, сердце ее пронзила новая острая боль. И, как никогда прежде, ясно и безжалостно подумала Дарья о себе — что это она виновата в Митином несчастье. Не сумела удержать его при себе, отдала Хмелю. Всей жизнью не оправдаться ей теперь перед совестью, до конца дней носить в себе тяжкий материнский грех.

В небольшой пустой комнате, где лишь желтый деревянный диван стоял у стены, Дарье предложили обождать. Она села на диван, поставив рядом чемодан, и напряженно вслушивалась в тишину, боясь пропустить Митины шаги. Какие-то ритмические глухие удары мешали ей, но звуки эти шли как будто не извне, а жили внутри ее, и еще тупая боль в груди беспокоила Дарью. Ей было душно. Она расстегнула пальто. И вдруг поняла, что удары и боль — это от сердца, от того, что сердце бьется с чрезмерной силой, будто, истомившись в груди, просится на волю.

Время тянулось бесконечно. Казалось, не будет конца этому ожиданию, казалось, никогда не придет Митя, и Дарья даже подумала, уже не случилось ли с ним какого несчастья. Ей ничего такого не сказали, но несчастье ведь может произойти в одну минуту, заторопился, упал, или уж неизвестно что. Но если ему сказали, что я жду, если позволили свидание, то как он может так долго идти? Тут и всю-то ограду обежать хватит пяти минут.