— Сбережем, — сказала Дора и протянула руки. — Давай его сюда.
Но мальчишка вдруг проворно отскочил.
— Не хочу! — крикнул упрямо. — Не поеду без мамки!
— Молчи, Кузя. Поезжай. Мамка у тебя незавидная. Колотушками тебя чаще угощает, чем пышками. Теперь подрос — и без меня проживешь.
Но маленький Кузьма перенял от матери твердый характер, который теперь и попытался проявить.
— Не боюсь я твоих колотушек! Не поеду без тебя.
— Дурной ты мой!
Марфа кинула узелок на перрон, подхватила на руки сына, прижала к груди.
— Не забывай мамку-то, слышь, Кузя? Дрянная я, нестоящая, а все — мамка. Может, скоро воротишься. А не свидимся больше, так не забывай.
Кузя стих, обхватив Марфу за шею. Казалось, не расцепит теперь Марфа его ручонки. Но Марфа негромко, с непривычной ласковостью, велела:
— Отпусти, сынок.
Кузя отпустил и заплакал, Марфа подала его в вагон, Дора подхватила, поставила на пол, ладонью вытерла щеки.
— Не плачь, Кузьма. Ты ведь будущий солдат, а солдаты не плачут.
Но будущий солдат громко всхлипывал, порываясь вывалиться из вагона.
Марфа кинула узелок в вагон.
— Одежа тут ему на первый случай. Ну, бабы, прощайте.
И потянулась целоваться. Дарья наклонилась к ней с высокой подножки. Настя спрыгнула, обняла, потом обратно влезла — поезд уж сколько раз гудел, вот-вот тронется. И с другими бабами — все ее тут знали, в Серебровске — расцеловалась Марфа. Дора, оттеснив Кузьму в глубь вагона, простилась с Марфой последней.
— Если что, — сказала Марфа, — в детдом сдайте парнишку. Живут другие, и мой проживет.
— Не сдам, — сказала Дора. — Привезу тебе твоего мальца. А в эвакуации буду ему временная мать, так и знай.
У Марфы заволокло влагой суровые, не приученные к слезам глаза, и что-то вроде хотела сказать она, да паровоз как раз пронзительно загудел и нехотя, медленно тронулся, трудно провернулись колеса, сдвигая с места застоявшийся эшелон.
— Мамка! — закричал Кузьма, кинувшись к двери вагона.
— Дору-то, Кузя, матерью зови, — приказала Марфа сквозь слезы. — Отца нету, так при двух матерях вырастешь...
Марфа сорвала с головы платок, вытерла глаза и махала им вслед эшелону.
— Ни пуха вам, ни пера! Скорей воротиться!..
2
Темно в вагоне. Серый сумрак скудно сочится через крохотное оконце, прорезанное в стенке теплушки. От топящейся буржуйки растекается по вагону живительное тепло. В крышу колотит осенний дождь, пробивается в щелки между старыми, усохшими досками. Люди в полумраке сдвигают теснее убогие постели, уползая с тех пятачков, на которые попадают дождевые струи.
— Где ж теперь Ольга? — громко говорит Дора, пытаясь завести разговор. — В училище ее послали либо прямо на фронт?..
— Летчица ведь она.
Растворяются в сумраке слова. Стучат колеса на стыках. Тревожно. Тоскливо. Не хочется говорить...
Дарья сидит на сундучке недалеко от печки, прижав к груди спящую Варю. Убегают из-под колес несчитанные километры. Нескончаемые и унылые, как этот осенний дождь, тянутся мысли.
Говорят, в Сибири уже зима. К Уралу, говорят, подъезжать станем — и холода начнутся. Кто нас там ждет, в Сибири морозной? Где жить с ребятишками?
Свекровь Доры Ефросинья Никитична, обняв одной рукой Сережку, а другой — Кузю, рассказывает сказку.
— В одном царстве, в светлом государстве жили старик со старухой. И был у них сынок, ростом мал, а сам храбрый да крепкий. Холоду не боялся, голоду не сдавался, и какие-такие бывают слезы — знать не знал. Вот раз и говорит ему дед...
Митя с Нюркой стоят перед Ефросиньей Никитичной, глядят в ее сморщенное лицо. Сережка с Кузьмой прижались к старушке, слушают сказку о храбром мальчике.
Грубо, жестко стучат вагонные колеса, пол резко вздрагивает на стыках, текут по хилым стенкам дождевые ручейки. Дарья гонит прочь мрачные мысли, боясь, что с печали пропадет в грудях молоко. Тогда уж Варюшке худо будет. Да что теперь... Думай не думай — вчера не догонишь и от завтра не уйдешь.
Но тревожные мысли — хуже комаров, нипочем ты от них не избавишься. Только одну отгонишь, неведомо откуда другая является.
От Василия месяц целый письма не было. Где он? Жив ли? Этакий путь огромный немец прошел. Каждое поле, прежде чем врагу досталось, кровью полито. Может, и Василий уж...
И вдруг вспомнилось Дарье, как в первую брачную ночь с Василием в недостроенном срубе померещился ей запах сырого дерева — тот же, что был во дворе, когда старик Родион строгал доски на материн гроб. Испугалась она тогда, посчитала тревогу свою за недобрую примету. Неужто теперь, через девять лег, суждено той примете сбыться?
— Настя, достань баян, — просит Дора. — Тишина у нас в вагоне нехорошая.
— На сердце сумно, — нехотя отзывается Настя.
— У всех — сумно. А ты возьми баян да размечи в осколки кручину-то.
Настя нехотя отстегивает крышку потрепанного футляра, достает баян. Пальцы вяло перебирают белые пуговки. Играет — не играет, а все — живой звук, и, словно баранка в руках шофера, поворачивает баян Дарьины мысли на другой путь.
Да что ж я себя до времени страхами пустыми извожу? Может, удачливым окажется мой Вася, через все бои пройдет, невредимым воротится, либо раненым, пусть хоть раненым, это ничего, без ноги, без руки, ходить буду за ним, как за ребенком малым... Только бы воротился.
Настя резко, не с весельем, а будто со злостью, разводит мехи, и баян в полный голос выговаривает довоенную песню про то, как вдоль по улице идет вслед за метелицей милый. Дора первая запевает. Давно рассталась Дора с бригадирским званием, да видно не звание — душа у нее была такая, бригадирская, не могла Дора с холодным сердцем глядеть, как люди киснут. Работа была — на работу водила девчат своих бодро да весело. Нет работы — песню звала осилить грусть и беду.
Гармонь — не огонь, а разогревает. Потеплело и посветлело вокруг, и дождь не так настырно стучал по крыше, и колеса стучали с баяном в лад. Не сразу, а сладилась-таки песня. Подхватили женщины, ребятишки вплели тоненькие голоса. Только без басов получился хор. Да, видно, привыкать надо без басов: война...
Песня русская, сердцу близкая, радость с тобой веселей и печаль легче! Не голос с голосом — сердце с сердцем сливается в протяжных звуках, дружнее и сильнее становятся люди, не теплушка — крепость на колесах, чья мощь врагу неведома, несется через степной простор.
За месяц эшелон не добрался и до Урала. Чуть не на каждой станции примерзал на сутки, а то и на несколько, пропуская другие поезда. Люди устали, истомились от долгого пути, а до места все было далеко.
Неумолимо надвигалась зима. Злые осенние ветры буйствовали над землей. Докрасна раскаленные буржуйки дышали жаром, а из щелей вагона острыми пронизывающими струями пробивался холод. Дарья порадовалась, что взяла в дорогу полушубок Василия. Когда собирали для фронта теплые вещи, телогрейку унесла, носки теплые подарила для неизвестного солдата, а полушубок оставила себе. Пригодился теперь. Митя с Нюркой сидели на нарах под отцовским полушубком, как в теплом гнезде.
В пути сидели смирно, а на остановках никакой силой не удержать ребят в вагоне. На землю уже пал снег, и ребята вперегонки носились по станционному пустырю, кидались снежками, лезли под вагоны. Того гляди, какой-нибудь сорванец попадет под колеса либо отстанет от своего внезапно двинувшегося эшелона.
Дарья за Митей и Нюркой почти не следила. Люба приняла на себя заботу о ее старших. Не просила ее Даша, как-то само собою сделалось. Убегали ребята из вагона — и Люба спрыгивала с подножки.
— Ступайте сюда, ребята, будем бабу снежную лепить.
И покрасневшими руками катала снежный ком.
У Дарьи одна была забота — Варя. Пеленки сменить было теперь сложнее, чем в мирное время ребенка родить. Убереги-ка дите от сквозняков, когда ветер в вагоне в свистульки играет! Первое время Дарья норовила поближе к печке пристроиться. Дора отговорила ее:
