— Не жмись к огню-то... Разогреется девчонка — скорей простудится. Пускай уж в холоду привыкает жить.
Женщины сочувствовали Дарье. Когда надо было распеленать Варю, Дарья просила:
— Станьте, бабоньки, кругом, устройте Варьке моей теремок.
И становились тесно, одна к одной, в кружок, и Дарья в живом бочонке наскоро управлялась с Варей.
День за днем уходил прочь. Настоявшись на станции, прытко катился поезд. Варя ничего, держалась. Сидела у матери на руках да таращила круглые глаза на раскаленную печь, гукала, пыталась высвободить ручонки. Кричала она редко. Голос у нее был здоровый, требовательный. Дарья грудь ей давала либо стучала ложкой по чайнику, чтоб развлечь.
Варька слушала веселый звон. А Дарья ловила обрывки вагонных разговоров. Все разговоры, были о войне, и всего чаще, всего тревожней вспоминали Москву. Вздыхали женщины:
— К Москве подкатывается враг...
И недосказанной оставалась тайная, горькая и страшная мысль, которую влекли за собой думы о Москве. Сколько дорог прошел враг, сколько земли забрал, многих стран войска на Россию бросил. Устоят ли наши теперь, подпустив врага к воротам Москвы? А если не устоят...
На станциях по очереди бегали за газетами, сгрудившись у буржуйки, в напряженной тишине слушали военные новости. Чаще всего читала их Дора, голос у нее был громкий, и знала она, в какой миг остановиться, чтоб дать выход бурным восклицаниям.
«...За последние дни немцам удалось ценой больших и тяжелых потерь продвинуться поближе к Москве. Это — тринадцатый день нового, так называемого ноябрьского наступления немцев на Москву...»
— Тринадцатый день... — вздохнул кто-то в глубине вагона.
— Сила у него... Силой берет.
— Не возьмет он Москву, не возьмет! — яростно орала Настя.
— Послушайте, чего пленные говорят, — оборвала спор Дора. И читала: «Холод, голод и вши причиняют немецким солдатам много страданий. Целыми неделями мы не получаем горячей пищи. Хорошо, если есть кусок хлеба, часто и этого нет...»
— Они что ж, надеялись, что пельменями их в России станут кормить?
— Голодная собака злее кусает.
— Свинцовых им пельменей наготовили.
— Мало, видно, наготовили...
***
Беда настигла Дарью за Уралом. Сибирские морозы накинулись на эвакуированных. Всю одежду, какая была с собой, напутывали женщины на себя и на ребятишек. Но пробиралась стужа под одеяла, под пальтишки, леденила ноги в непросушенных валенках.
Среди ночи почувствовала Дарья, что занемогла. Дрожь колотила ее так, что зубы стучали. Дора сидела у печки, дежурила. Свеча горела на чурбачке.
— Подкинь угля, — попросила Дарья осевшим голосом.
— Только что подкинула. Чего тебе не спится?
— Озябла я, Дора. Хворь, кажись, подхватила.
— Ой, напасть! Чего ж делать-то? Кипяточку выпьешь?
— Налей...
Чайник день и ночь стоял на печке, кипятком только и согревались. Дора налила в эмалированную кружку, свечку взяла, наклонилась над Дарьей.
— Да ты горишь вся!
— Горю... И в груди колет. Недаром боялась я этой дороги.
— Не по охоте едем.
Дарья обхватила кружку обеими руками, прихлебывала кипяток.
— У Анфисы какие-то таблетки есть. Разбужу ее.
— Не надо...
— Ты гордость для другого разу прибереги.
Дора со свечой пробралась в угол, где ехала Анфиса Уткина, осторожно тронула ее за плечо.
— А? Чего?
— Дарья заболела, — громким шепотом сказала Дора.— Аспирину надо. Есть у тебя?
— Нету, — несонным голосом проговорила Анфиса.
— Врешь ведь! — глухо прикрикнула Дора.
— Нету...
— У меня есть аспирин, — тихо проговорил лежавший на верхних нарах старичок инженер.
Дарья заснула. Разбудили ее какие-то незнакомые звуки, слабые и хриплые, похожие на куриное квохтанье. Спросонок не поняла сперва, что за звуки, но беспричинная глухая, тоска сжала ей сердце. Она хорошо помнила, что так это было: сперва тоска нахлынула, а чуть позже Дарья угадала причину. Варя кашляет...
Дарья порывисто села, схватила перевязанный старой шалью сверток, в котором заходилась кашлем Варя, принялась качать и трясти на руках. Когда кашель поутих, Дарья дала малютке грудь. Но Варя не взяла, вытолкнула языком набухший сосок, заплакала тонко и жалобно.
А поезд катил все вперед, стуча колесами, вагон трясся на жестких рессорах. Слабый утренний свет пробивался в единственное оконце. Снега лежали окрест, встречные поезда с воем проносились мимо.
Все проснулись. В котле кипела коллективная похлебка — Дора уговорила сообща питаться, коммуной. «Доедем — там уж как придется, а пока вагон на всех один, пускай и котел будет общий...» У Дарьи голова мутилась — то ли от болезни, то ли от страха за Варю и сознания беспомощности. Что она могла сделать? Кажется, своей бы жизни кусок отрезала да отдала малышке.
Кашляла, задыхалась Варя, охали вокруг женщины, жалея ребенка. Дарья качала дочь на усталых руках, сухими, воспаленными глазами глядела прямо перед собой и едва слышно шептала:
— Господи, спаси! Господи, не дай погибнуть дитю невинному!
— Ты настоящую молитву прочти, Дарья, — сказал кто-то из глубины вагона.
Настоящую... Вдруг перенеслась Дарья мыслями в Леоновку, в свою избу, увидала бабку Аксинью на коленях перед иконой. «Отче наш, сущий на небеси!» — с чувством выговаривала бабка Аксинья.
— Отче наш, сущий на небеси! Да святится имя твое... — с лихорадочной горячностью зашептала Дарья. Она не помнила всей молитвы, но в те слова, что сохранились в памяти, вкладывала столько искренней мольбы, что не мог, не смел бог остаться равнодушным. — Хлеб наш насущный даждь нам днесь и прости нам долги... прости долги наши...
«При чем тут долги?» — подумала Дарья. Явно неподходящей к случаю оказалась молитва, а другой она не знала. И опять горячечным шепотом твердила свою: «Господи, не дай погибнуть моей девочке!»
Но за стуком вагонных колес не услышал бог полную отчаянья Дарьину мольбу.
***
В конце дня поезд остановился на маленькой станции Лужки. Люба отправилась искать доктора.
Через час она привела бодрую сухонькую старушку с докторским чемоданчиком в руке. Дарья подвинулась к печке, хотела развернуть Варю.
— Не надо, не надо! — остановила ее докторша. — Совсем простудишь...
Дверь вагона осталась открытой. При свете догоравшего дня крохотное личико ребенка казалось прозрачным, синие тени залегли под глазами. Докторша поставила чемоданчик, взяла завернутую Варю, поднесла к лицу. Малышка дышала с тяжелым переливчатым хрипом.
— Видимо, воспаление легких. Надо ее в больницу.
В больницу! А еще двоих куда я дену? И как же я потом одна, без знакомых людей с троими до места доеду?
Дарья не сказала этого вслух, про себя подумала. Но старушка угадала ее мысли.
— В больнице вам справку дадут, что с больным ребенком от эшелона отстали. По этой справке получите билет.
— Да у меня еще двое...
Варя сипло дышала, открывая ротик, словно рыбка, кинутая на берегу. «Что я потом Василию скажу, если девочка сгинет?» — с тоской подумала Дарья.
— Давай сойдем, мама.
Митя. Семилетний. Старший. Советует, как большой. Повзрослели они с Нюркой, посерьезнели за дорогу, от баловства ребячьего вовсе отстали.
— Ой, да что ж мне делать-то...
На одной руке Дарья держала Варю, другой Митю с Нюркой к себе прижимала.
— Надо сойти, — твердила свое докторша. — Время терять нельзя.
Дора старших ребят оттеснила от Дарьи, сказала властно:
— Ступай. Ступай с ней в больницу. И ее спасать надо, и сама без лечения пропадешь.
— Да как же...
Начала было Дарья говорить да замолчала на полуслове. Как же, хотела сказать, я на чужих людей ребят брошу? Но не повернулся язык договорить. Это уж не чужие, коли такую обузу доброй волей на себя берут.
— Иди, Даша. — Люба Астахова к Дарье подошла, близко в глаза глянула. — О детях не думай. Сбережем.
