— Сегодня утром мы арестовали вашего сына.

Дарья вздрогнула.

— Сказали мне... Ошибка это. Не может быть. Не виноват он ни в чем, — поспешно, точно надеясь этой поспешностью убедить начальника милиции, твердила Дарья.

— Он виноват, — резко перебил ее подполковник. — Он признался.

— В чем? В чем он признался? — сразу сникнув, спросила Дарья.

— В убийстве.

— А-а... — тихо выдохнула Дарья.

Странно, но теперь, когда начальник милиции произнес страшные слова, она почувствовала облегчение. Того, что она услышала, не могло быть с ее Митей. Убить человека Митя не мог. Нахулиганить, подраться, украсть... Но убить человека — нет.

— Нет! Нет... — торопливо заговорила Дарья. — Вы разберитесь. Не мог он. У него и оружия сроду никакого не было. Только рогатки. Я еще ругалась — резинку у меня на рогатки таскал. Из рогатки ведь не убьешь человека. Это кто-нибудь другой. Он у меня смирный... Сейчас маленько разбаловался, приглядеть за ним некогда, а прежде вовсе был смирный...

Начальник милиции потянулся к графину, налил в стакан воды, поставил перед Дарьей.

— Выпейте. Успокойтесь.

— Да как... Как я могу успокоиться, если вы такое мне про сына говорите? — возмущенно выкрикнула Дарья.

Ей казалось теперь, что она должна защитить Митю. Она одна знает, что не может, не может он убить человека! Надо их убедить. Надо им доказать. Не верить. Не сдаваться.

— Выпейте воды, — требовательно проговорил начальник милиции.

Дарья торопливо, чтобы отвязаться, схватила стакан, шумно, большими глотками выпила воду.

— Вы позовите его, — вытирая губы тыльной стороной ладони, попросила она. — Я ему скажу... Я сама его спрошу.

— Свидание разрешим только после окончания следствия.

— Как это? — не поняла Дарья. — Когда это?

— Примерно через месяц.

— Через месяц, — недоуменно повторила Дарья. — И целый месяц он будет здесь? У вас?

— Ваш сын совершил преступление, поймите это, — с раздражением проговорил подполковник.

— Я понимаю, — пробормотала Дарья, чтобы не раздражать его еще более. — Я понимаю... Что же, — нерешительно продолжала она, — и матери нельзя с ним повидаться?

— Нельзя.

Дарья сидела, тупо соображая, что бы еще возразить этому упрямому человеку, как бы втолковать ему, что Митя не преступник. Она попыталась представить себе, как Митя, маленький и щуплый, налетает на здоровенного человека (этот убитый представился ей именно здоровенным, хотя она никогда его не видала). Да стоило этому человеку только хорошенько двинуть кулаком...

Придумали же: человека убил.

— Он бы не справился... Сроду бы не справился. Вы только поглядите на него. Да я его до сей поры ремнем могу отстегать — он вовсе как ребенок. И крови он боится. Я курицу как-то купила для Нюрки — Нюрка желудком сильно маялась, — так не дала ему зарубить, сама зарубила. Нет, это не он...

— Он не одни напал. Их было трое.

— Вот видите! Так почему же на него-то говорите?

— Я сообщаю вам результаты предварительного следствия. Дальнейшее расследование покажет...

Начальник милиции встал. Он оказался высок ростом, широкоплеч, подтянут. Такие мужчины после войны встречались редко, и в другое время поглядела бы на него Дарья с завистливым женским интересом. Но теперь и его рост, и строгая подтянутость, и властный голос внушали ей только страх за сына, и она чувствовала себя пришибленной и жалкой.

— А то позволили бы повидаться с ним, товарищ начальник? — нерешительно попросила она.

— Пока нельзя.

— Нельзя. Понятно, — покорно согласилась Дарья. — Идти мне?

— Идите.

Она встала и тяжело побрела к двери, не простившись и не оглянувшись на грозного человека, в руках которого была судьба ее сына.

Нюрка схватила ее за руку.

— Что, мама? — спросила почему-то шепотом.

— Пропал наш Митька, — с отчаянием сказала Дарья.

Два чувства вызывали в Дарье мучительную, непрекращающуюся, ноющую боль: сознание своего бессилия и стыд. Ее Митю, ее сына схватили грубые посторонние люди, закрыли на замок в камере с решетками, допрашивали и собирались судить. А она, мать, не могла его защитить, с ней были вежливы, ее жалели, но никто не верил ее словам о невиновности сына.

Дарья избегала без крайней надобности ходить по городу. Она старалась незаметно, опустив голову, проскользнуть мимо знакомых, не вступала в разговоры, стоя в очереди, и в цехе держалась так замкнуто и отчужденно, что редко кому приходила охота заговорить с нею. Казалось Дарье, что всюду за ней, как дымный хвост за паровозом, тащится постыдная известность. Что все, и знакомые и незнакомые, завидев ее, думают об одном: «Ее сын — в тюрьме. Ее сын — убийца...»

Угнетенная свалившейся бедой, Дарья, однако, внешне жила, как прежде. Ходила на работу, стирала, мыла, готовила еду, заводила будильник и ложилась спать. Только прибавилась к этому привычному распорядку еще одна горькая обязанность: готовить и носить Мите передачи. Первый раз Дарья со слезами укладывала в авоську батон и колбасу да дешевые конфеты в бумажках. А после и эту новую нагрузку стала исполнять с терпеливой деловитостью, примирившись с неизбежным и непоправимым.

Теперь, когда с Митей случилось несчастье, Дарья точно забыла о своей беременности. То, что прежде казалось таким сложным, утратило для Дарьи свое значение. Родится ребенок, ну и что ж, и пусть родится, только бы Митю отпустили. Идти к Опенкиной? Успеется к Опенкиной, она ведь не доктор, она за деньги в любые сроки сумеет сделать, только бы с Митей по справедливости разобрались.

В бессонные часы думала Дарья о Мите, в Митиной вине искала свою вину, то оправдывала себя, то судила.

Неужто я виновата? Говорила ведь мне Лидия Егоровна — за все в первую очередь мать в ответе. Прозевала я Митю. Не сумела к себе привязать. Не смогла честным вырастить. Преступником стал.

Господи, да чем же я виновата? Разве я его злу учила? Сколько раз просила: не водись с хулиганами. Не слушал. Сам виноват. Ни при чем я. Ни при чем...

Но не приносила облегчения, не убеждала попытка оправдать себя. Была Дарья виновата перед сыном. Хоть рыдай, уткнувшись в подушку, хоть волосы на голове дери, а вины своей не сбросишь. Знала Дарья, в чем ее вина. В горе своем замкнулась после гибели Василия, горем от детей отгородилась. Кормила, одевала, а от сердца отделила. И еще вина — перед Яковом Петровичем не устояла. Бабьей радости испила, а материнский долг упустила. Последние ниточки, связывающие ее с сыном, порвались после той жестокой ссоры, когда укорил ее Митя любовником.

Казнила себя Дарья, в одиночестве маялась со своей бедой, болела сердцем за Митю, глядя в ночи на черные оконные переплеты.

В день суда Дарью заменили на работе. Нюрке Дарья не сказала о суде, не хотела, чтобы видела Нюрка брата под конвоем и принародно мучилась за его позор. Рано, как на завод, вышла из дому, забрела на окраину города и долго стояла, глядя на белые холмы.

Первый снег лег недели две назад, но с тех пор падал часто и ровно побелил поля. Решетчатые столбы высоковольтных передач уходили вдаль, перевалив через вершину холма, сосновая рощица зеленела неизменно, деревенька с раскиданными по склону домишками и дымками над ними виднелась справа. Спокойным бессмертием бытия веяло от чистых снегов, от рощи и деревеньки и от этих железных башенок с протянувшимися между ними проводами, по которым невидимо текла мощная сила электричества. И Дарья вдруг почувствовала свою слитность с этим живым прекрасным миром и на минуту забыла о горе.

Когда она пришла в суд, было еще рано. Любопытные зрители, судача между собой, заняли передние скамьи. Дарья хотела уйти подальше, в темный угол, чтоб не видно было ее потом, когда будут судить ее сына. Но тут же подумала, что не имеет она права прятаться. И прошла вперед. Села напротив невысокой, сделанной из палочек загородки, в которой, как видно, поместят подсудимых.