Все больше собиралось народу. Дарья сидела, не поднимая головы, не глядела на входящих, только слышала шаги и скрип старых расшатавшихся скамеек, когда рассаживались люди.
Кто-то подошел и сел рядом с Дарьей. И потрогал ее за локоть.
— Даша...
Люба? Дарья медленно повернула голову. Да, Люба... Эта — не из любопытства. Думает, легче мне будет, если она рядом. А может, и вправду будет легче.
— Как же ты... с работы-то?
— Сменами поменялась.
— Народу много, — заметила Дарья безразличным чужим голосом.
— Много, — кивнула Люба. — И в проходах стоят, и у стен. Интересуются.
— Ведут, — громким шепотом сказал кто-то позади Дарьи.
Дарья вздрогнула и выпрямилась. В зал под конвоем входили подсудимые.
Впереди, сразу за милиционером, шел Хмель. Дарья не знала его, не видала ни разу, но теперь сразу угадала, что этот неуклюжий парень с широким плоским лицом, с наглым взглядом прищуренных глаз и ленивой, развинченной походкой и есть Хмель. За Хмелем, понурившись, плелся малорослый парнишка Гриша Мухин. Этого Дарья знала — он вырос в детдоме, учился в ремесленном училище и несколько раз заходил к Мите.
Митя шел последним. Увидав его, Дарья сделала невольное движение вскочить и кинуться ему навстречу, но Люба за руку удержала ее. Только взглядом Дарья рванулась навстречу сыну, прильнула жадно и так, не мигая, сопровождала каждый его шаг, каждое движение его рук или головы, каждый взлет ресниц.
— До чего ж он переменился-то, — прошептала Люба.
Митя был острижен под машинку и изжелта-бледен. Вокруг глаз синели круги. Рубашка висела на его и прежде худых, а теперь еще более опавших плечах, точно на палке. Острая жалость к сыну полоснула Дарьино сердце, тяжелый ком подступил к горлу, и она вся сжалась и стиснула челюсти, чтобы не дать вырваться из груди невольным рыданиям.
— Встать! Суд идет.
Глухой шум послышался а зале, скамейки заскрипели, и все замерло. Вошли судья и присяжные заседатели. Судья шел быстрой семенящей походкой. Был он высок и худ, скулы резко обозначились под синеватой от бритья кожей. Покатый лоб переходил в лысину. Из-под кустистых густых бровей строго и зорко глядели черные, с угольным блеском глаза. «Засудит Митю», — с безнадежностью подумала Дарья, взглянув на судью.
Присяжные показались ей добрее. Одного она даже знала — он работал у них на заводе бухгалтером. Дарья не раз видела его, когда заходила в контору, а иногда встречала в городе. На выборах она за него голосовала. Ей только никогда не приходило в голову, что этот седой человек с маленькими рыжеватыми усиками, озабоченно заправляющий сейчас за уши дужки очков, будет судить ее сына.
По правую руку от судьи села немолодая полная женщина в сером платье и с пуховым платком на плечах. Этот пушистый платок придавал ей какой-то будничный, домашний вид, и Дарья подумала, что у нее, наверное, тоже есть дети, и она должна помнить о них, когда будет судить Митю.
За отдельными столиками поместились прокурор и защитник, но Дарья на них почти не обратила внимания. Оттого, что они сели в стороне, поодаль от судьи, Дарья решила, что роль их невелика, и судьбу Мити будут решать эти трое.
Дарья потом не все подряд могла припомнить, что происходило на суде. Иные моменты вовсе выпали из ума, другие отпечатались накрепко — до смерти не забыть.
...Допрашивают Митю. И он сам — сам! — рассказывает о том, как он разозлился на Татарникова, как выхватил у Хмеля нож и пырнул им Татарникова в живот. Он говорит об этом вяло, бесстрастно, с долгими паузами, точно отвечает худо выученный урок. Дарья слушает, оцепенев от страха и недоумения, она неотрывно глядит на тонкие синеватые Митины губы, замирая сердцем, когда они неподвижны, и вздрагивая, когда они вновь начинают шевелиться.
И вдруг новое, протестующее, гневное чувство просыпается в Дарье. Ей хочется встать и при всех крикнуть сыну в полный голос: «Что ты наделал! Что ты сделал с собой и со мной, и с этим парнем... Кто тебя толкнул на убийство? Зачем ты связался с Хмелем? Погубил себя. На мать, и без того не обойденную бедами, навалил еще одну, на многие годы, печаль...» И много яростных, рожденных отчаянием слов готовы сорваться с ее языка. Но не нужны теперь слова... Не властна она над Митиной судьбой. Вон сколько людей собралось, чтобы понять вину ее сына и наказать его... Человека убил. Ее сын. Мальчишка. Человека...
Прокурор, сидя за своим столиком, что-то записывал на листке, защемленном мраморной доской чернильного прибора. Левая рука его в черной перчатке висела неподвижно. Когда он начал говорить, Дарья поняла, что прокурор не второстепенный человек на суде, как ей показалось прежде. Маленький, сутулый, с крючковатым носом, прокурор напоминал Дарье коршуна, готового насмерть заклевать ее птенца. Голос у него не под стать фигуре оказался громким, резким, а слова сыпались с непостижимой легкостью.
— Мы пережили тяжелую войну. Мы потеряли на войне миллионы людей. Солдаты гибли на фронте, защищая родную землю, ценою смерти спасая жизнь. И вот теперь, когда в стране наступила мирная жизнь, убит человек, Игорь Татарников, двадцати лет. Убит жестоко и бессмысленно. Возвращался домой, проводив любимую девушку, спокойный, счастливый, с мечтами о будущем. И вдруг из тьмы выступают трое парней, с которыми он незнаком, которым он ничем не досадил. Просто одному из троих нравится его девушка...
Чем дольше говорил похожий на коршуна прокурор, тем тяжелее давила Дарье на плечи непоправимая вина ее сына. На скамье подсудимых сидели трое, взрослый преступник Федька Хмель, уже отбывавший наказание за бандитизм, и двое подростков. Но главным виновником среди троих был Митя. Это он, выхватив у Хмеля финку, в бессмысленной ярости накинулся на Татарникова и по самую рукоятку всадил нож ему в живот.
Дарья слушала прокурора, но смотрела на Митю. Он сидел, опустив голову, бледный и жалкий, но что-то жесткое, затаенное, упрямое чудилось Дарье в его худом лице с заострившимися скулами и во всей его неподвижно застывшей фигуре.
К тому времени, когда начал говорить защитник, Дарья уже так истомилась от своих переживаний, что вначале почти не слушала его. И не верила она в защиту. Как можно защитить человека, который стал убийцей?
Защитник был молод и красив. Голос у него оказался не такой громкий, как у прокурора, но приятный, душевный. А может, он нарочно старался сделать его приятным, чтобы расположить судью и присяжных и смягчить их.
— ...Дети, оставшиеся сиротами и полусиротами — это тоже трагические последствия минувшей войны. Вот двое из них перед вами: Гриша Мухин и Митя Костромин. Первый рос без родителей, второй — без отца. С детства травмированные горем, без достаточного надзора, без любви и ласки. А взрослый, искушенный в грязных делах развратник, картежник и пьяница, бывший преступник сумел взять их под свое влияние, внушив им ложные идеалы воровской и бандитской романтики.
Дарья теперь внимательно слушала защитника и удивлялась, как верно он говорит. Он лучше самой Дарьи понимал, что произошло с Митей, и судьи, казалось Дарье, теперь поймут, что больше во всем виноват не Митя, а Хмель, и не слишком строго накажут его.
Мать убитого парня сидела тут же, в зале. Она работала в войну в хлебном магазине, а теперь — в гастрономе, в кондитерском отделе. Она была белая, пухлая, благополучная, казалось, никакое несчастье не может за ней увязаться, никакие горести к ней не пристанут. И вот сидит на суде с красными от слез глазами, сморкается в мокрый платок и мысленно проклинает этих троих, в загородке, среди которых Митя, и желает им самой лихой кары.
Мать Мити мысленно упрашивает судей о самом снисходительном приговоре.
Мать Татарникова жаждет самого жестокого.
Десять лет! Десять лет...
Что ни делала Дарья, не выходили у нее из головы эти два слова. А направляясь с Нюркой к Мите на свидание, и вовсе ни о чем другом думать не могла. Сейчас Мите пятнадцать, а воротится из колонии в двадцать пять. Десять самых лучших лет. Вся молодость...
