— Ну, рассказывай, что натворил.

— Сбежал, — угрюмо ответил Митя. — Ничего не натворил, просто сбежал из лагеря.

— Та-ак... Сбежал. Я добивалась путевки, чтобы ты хорошо отдохнул, а ты — сбежал. Это почему же? Что тебя не устраивает в лагере?

— Скучно там, мам...

В голосе Мити звучала искренняя взрослая грусть. Если б Дарья думала сейчас о сыне и старалась понять его, она почувствовала бы его одиночество и тягу к дому. Но она не о сыне думала. Ей было стыдно, что Митя увидал ее с Яковом Петровичем. Ей было досадно, что пришлось так, у крыльца фальшивым голосом проститься с Яковом Петровичем, в то время как они могли бы вместе провести ночь. И этот стыд и досада слились в одно раздражительное состояние, и Дарья, ощущая свою вину перед сыном, сама спешила его обвинить.

— Скучно тебе? Другие не скучают, а ты скучаешь? Подумаешь, принц какой отыскался из погорелого именья. Что ж я тебя за границу, что ли, должна отправить? А? Ну, отвечай! Что молчишь?

— Я тебе говорил, что не хочу в лагерь, — угрюмо заметил Митя.

— Мало что ты мне говорил. Много чести — с таких лет станешь командовать. Погоди пока. Подрасти. Работать пойдешь — тогда по-своему живи. А пока по-моему будешь. Ну, чего стал у порога? Разжигай керосинку. Жрать, поди, хочешь.

И вдруг вспомнилось ей, как первый раз пришел Яков Петрович, самогонка вспомнилась и огурцы, и как он говорил: «Пей! Пей, Даша». И все недавнее показалось ей унизительным и грязным: самогонка, платье, обтянувшее грудь, тайная, ворованная любовь и это сегодняшнее прощание с Яковом Петровичем при сыне. «До свидания. Спасибо, что проводили». А Мите пятнадцатый год, он все понимает, может, он обо всем догадался и теперь молчит.

— Может, к дяде в деревню поедете? — спросила Дарья за чаем.

Егор вернулся с войны инвалидом — с одной ногой, звал Дарью приехать в отпуск с ребятами или хоть одних ребят прислать.

— Нюрка вернется из лагеря и отправлю вас. Звал Егор погостить.

— Никуда я не поеду, — буркнул Митя.

— Ох, горе ты мое... Ну, ступай, спи.

Митя лег. Дарья выключила свет. Стихло все. В доме стояла тишина, и за окнами не слышалось ни звука.

К Дарье не шел сон, хоть глаза зашивай. Лежала, глядела в пустую голую стену. Об Якове Петровиче думала. Казался он сейчас чужим и далеким, и будто давным-давно это было, что лежал он рядом, большой, жаркий, сильный. То ли было, то ли приснилось.

«И хорошо, что Митя приехал, — подумала Дарья. — А еще бы лучше, кабы вовсе не уезжал. На беду свою я ребят в лагерь отправила...»

В окна с тоскливой однотонностью колотили дождевые капли. Нюрка сидела за уроками. Митя опять куда-то убежал. Нюрка и Митя в этом году учились в первую смену, но Дарья редко видела сына дома. Он уходил, не спрашивая у матери разрешения, и возвращался, когда хотел.

Тишина стояла в квартире — Нюрка, когда учила уроки, выключала радио. Только дождь все стучал в стекло, все стучал... Третий день льет без передыху. Дарье тоскливо сделалось дома.

— Нюра, я к Алене пойду, посижу.

— Ладно, мама, — сказала Нюрка, не отрывая взгляда от тетрадки, в которой что-то писала.

Плаща у Дарьи не было — надела старое пальто. Пока прошла два квартала, пальто намокло, отяжелело, на ботинки комьями налипла глина.

Алена оказалась дома. Толстая книга лежала на круглом столе, накрытом самодельной вязаной скатертью. Саня, Нюркин ровесник, сидел тут же, рисовал в тетрадке войну: танк, самолеты, черный веер взрыва.

— Солдатом, что ль, собираешься стать? — спросила Дарья.

— Нет, — серьезно ответил Саня. — Я на заводе стану работать, вместо папки. А солдатом — если война.

— Пойди, Саня, в кухню, — сказала Алена, — включи там свет и рисуй.

Мальчик ушел, забрав тетрадку и карандаши. Дарья взяла со стола книгу, глянула на обложку.

— Про войну?

— Про войну. Читаю все... Читаю — и будто с Андреем вместе по тяжкой фронтовой дороге иду. Бой описывают — его в бою вижу. А, может... Надеюсь все... Может, где его имя встречу. Не убит ведь он — без вести канул. Вдруг след отыщется.

Дарья и Алена за большим столом в просторной комнате казались странно маленькими и одинокими. Неяркая лампочка свисала с потолка. Дождь бился в окно. Толстая книга лежала на столе.

— Хороший у тебя парнишка, послушный, — сказала Дарья.

— Одна моя радость. Для него живу.

— И для ребят живем. И для себя пожить хочется. Горько одиночество.

— Что сделаешь? — прямо глянула на Дарью печальными синими глазами Алена. — Замуж в другой раз выйти надежды мало, война мужиков забрала, девкам женихов не хватает. А с женатым путаться... В темноте по тайности он тебя целует, а завтра с женой под ручку пройдет, и ты на них из-за угла с завистью глядеть будешь. Какая радость от такой любви, если за нее гордостью платить надо?

Дарья сидела, плотно сжав рот, глядела вниз, на вязаную из красных и черных ниток скатерть.

— Пускай без мужа, пускай одна, а тоже хочу я ходить гордо, чтоб никто меня ворованными поцелуями не укорил.

«Неужто знает Алена?» — подумала Дарья. Тихо приходил Яков Петрович, а может, и попался кому на глаза. Может, все знают? И вдруг тошно сделалось Дарье за свою боязнь перед людьми.

— А я чужому мужу двери отворяла.

— Знаю я, — тихо, стесненно проговорила Алена.

— Знаешь?

— Огонь в соломе не спрячешь.

— Не ходит он ко мне, — сказала Дарья. — Так, дурь напала.

— Мне после Андрея никто мил не будет.

— И я так думала...

Звонок тоненько дзенькнул. Алена вышла узнать, кто пришел. Оказалось, Нюрка позвонила.

— Мама у вас? — спросила она. — К нам Митина классная руководительница пришла.

У Мити теперь была другая классная руководительница. Примерно одних лет с Дарьей, стройная, моложавая, синий костюм сидел на ней аккуратно, белая кофточка виднелась между отворотами жакета. Она уже не первый раз приходила к Дарье поговорить и в разговоре была приветлива, но Дарья все-таки не любила встречаться с Лидией Егоровной, потому что ничего хорошего о Мите не говорила учительница, а худое слушать о сыне — кому приятно.

Вот и сейчас.

— ...Разболтанный паренек. Курит чуть не в открытую. А вчера один наш преподаватель видел, как Митя покупал водку. Вы не поручали ему купить водки?

— Сроду я ее не покупаю, а то бы еще малого стала посылать.

— Значит, для приятелей покупал. Говорят, связался он с дурной компанией.

— Я за ним не хожу, — угрюмо заявила Дарья. — Я работаю, у меня времени нету за ним ходить. Он себе сам приятелей выбирает.

— Мальчик еще несознательный, рано ему давать полную самостоятельность.

— Рано? — вскинув на Лидию Егоровну угрюмый взгляд, резко переспросила Дарья. — Рано? А что я могу сделать? Я — на заводе. Митька целый день один. Няньку для него нанимать? У меня не на что. Отец на войне погиб. Чего вы с меня спрашиваете?

— Какая бы жизнь ни была, а с матери всегда первый спрос за детей, — потемнев лицом, проговорила Лидия Егоровна. — И если с Митей случится беда, вы больше всех будете в той беде виноваты.

— Я? — гневно переспросила Дарья. — Я? А может, война виновата, которая моего парня сиротой оставила?

— Нет, — сурово отрезала Лидия Егоровна. — не война. При матери сын только тогда сирота, когда мать от него отвертывается, забывает о нем.

— Хорошо вам говорить тут разные слова, — с упреком сказала Дарья. — Мою судьбу война колесом переехала. Вы горя моего не поймете: у кого жизнь ладится, тем все просто кажется. А кабы самой довелось без отца детей растить...

Лидия Егоровна отвела лицо от Дарьи, глядела в окно неподвижным взглядом. Дарья замолчала. И учительница молчала. Дарье видна была ее отчего-то покрасневшая щека, в глазу Лидии Егоровны дрожала слеза.

— Коли обидела, простите, — виновато проговорила Дарья.

Лидия Егоровна достала из кармана платок, вытерла глаза.

— Судьба у нас одинаковая, — негромким отрешенным голосом сказала она, по-прежнему глядя в окно. — Мой тоже на войне погиб. Осталась одна с троими ребятами. Двое мальчишек. Девочка в бомбежку напугалась, заикается.