Но непривычное чувство хозяйки строящегося завода, пробудившись, упрямо тревожило Дарью. Она размеренно, уже попривыкнув к работе, сжимала в ладонях с задубевшими, переболевшими мозолями черенок лопаты, выкидывала из траншеи землю, а сама то и дело поднимала глаза на освещенную прожектором стену печного цеха, где, стоя на лесах, каменщики выкладывали второй этаж.

В полночь, закончив смену, Даша незаметно отстала от своих. Тихо и темно стало на стройке. Прожекторы погасли. Рабочие разошлись. Даша одна, с опаской переставляя ноги по лесенке-времянке, поднималась на леса пятого цеха, где уже давно не работали каменщики, и кладка должна была как следует схватиться.

Выбравшись на деревянную площадку, она постояла, глядя на утонувший во мраке город. Редко-редко где мерцали одинокие огоньки. На стройке тоже кое-где горели лампочки, сторож с винтовкой за плечами ходил возле заводоуправления. Даша схватилась рукой за ближний кирпич и рванула его из кладки. Кирпич не поддавался. Даша отошла на несколько шагов, двумя руками вцепилась в стену, принялась ее раскачивать. И на этот раз выдержала испытание стена. От угла до угла прошла самозванная контролерша, пытаясь вырвать из кладки хоть единый кирпич.

Не вырвала. Брехали старики. Крепкие стены выкладывают каменщики. Может, и не такие крепкие, как у церкви, — там, сказывала бабка Аксинья, яйца и творог в глину-то добавляли, а нынешние строители их не только в глину класть — в глаза не видят, — но свой срок выдержат.

Даша, успокоившись, тихо выбралась со стройки.

Стаяли снега. Отшумели ливни весенние. Отцвели в Серебровске буйные сады.

Лето. Между бараками на круглых вздувшихся клумбах распустились цветы. Легкая у Марфы оказалась рука. Особенно наряден ковер возле площадки для танцев. Анютины глазки глядят из ковра, левкои стоят гнездами, будто в корзинах, садовые ромашки весело показывают желтые зрачки из белых ресниц. Весной Марфа не давала девчатам покою:

— Нечего в бараке киснуть — айда клумбы копать.

Копали клумбы. Высаживали рассаду. Поливали... Теперь комсомольцам приспела новая работа: в свободное время строить клуб.

Даша уж два месяца комсомолка. Комсомольский значок на груди. Комсомольский билет в кармане платья. Василий телеграмму прислал: «Поздравляю Дашенька большим событием жизни...» То была первая в Дашиной жизни телеграмма. Она бережно спрятала листок с наклеенными строчками на дно сундучка.

Грабарка скрипит и вздрагивает на каждой выбоине. Немолодой трудяга-конь размеренно шагает по знакомой дороге. Даша опустила вожжи, пускай отдохнет Чалый. Много ли радости видит на стройке конь? Ночами не приходится погулять по лугу. Днем знай понукают, а чуть что — кнутом огреет временный хозяин.

Даша сидит на доске, положенной на борта грабарки. Смеркается. Сейчас побросают торф в проем меж дощатыми стенами засыпного барака-клуба и — все. Отдых. Песни, пляски пойдут.

Люба Астахова едет позади Даши. Слышен визг колес. А что ж возчики колеса не смажут? Нету заботушки, что коню тяжело.

Тишина, как в деревне. Кабы не этот скрип тележный, так было бы слышно, как зеленые хлеба шепчутся с матушкой-землей, как уговаривает на тайную любовь ветер-озорник тонкую березку. Паровоз прогудел. Вечерняя заря расписала край неба оранжевыми да лиловыми полосами. Вот так же переливается в печи последний жар, когда догорают и гаснут угли.

Чем сейчас Василий занят? К покосу ли готовится, дом ли строит... Успевает, поди, то и другое, он проворный и на работу жадный. Пишет: жду не дождусь. Дора уговаривала: поработай до августа, самая горячая на стройке летняя пора.

Город Серебровск неровно прорезал вечернее небо садами, крышами, голубятнями, светился множеством окошек. На стройке горели огни, пронзительные голубые искры вспыхивали и гасли. Это работали сварщики. Тише стало на стройке, реже сыпалась звонкая дробь клепальных молотков. Выживала клепальщиков сварка. Празднично взвивались в ночное небо голубые искры. Даша зачарованно следила за переменчивыми слепящими огоньками.

Чалый заторопился, самовольно перешел на небойкую рысь. Видно, и он сообразил, что последний рейс совершает. А раз последний — можно понатужиться.

У клуба еще работали. При свете лампочек, подвешенных на шестах, плотники сколачивали стены. Чалый остановился на черной от торфяной крошки площадке. Даша лопатой принялась сбрасывать торф. Степан Годунов вскочил в грабарку.

— Давай, я скину, отдохни.

Степана Даша запомнила, еще работая в столовке. Парни высмеивали его за царскую фамилию. «Покушайте, ваше величество, нашей простой шамовки»... «Хочешь испробовать, какие у моего величества кулаки?» — огрызался Степан.

Кулаки, сказать по правде, были незавидные, не стоило ими хвастать. Росту Степан среднего, в плечах неширок, лицо круглое, веснушчатое, а глаза голубые и с какими-то крапинками, вроде — тоже в веснушках. С тех пор, как начали комсомольцы строить клуб, Степан то и дело оказывается возле Даши. Вот и теперь отнял лопату.

— Девчата наряжаться ушли. Гляди, уж Михаил идет с баяном.

Даша обернулась на звуки баяна. Михаил Кочергин шел между бараками, тихо наигрывал что-то грустное. «Пойти, что ль, переодеться», — подумала Даша, соскакивая с грабарки.

Когда Даша вернулась к клубу, танцы уж были в разгаре. Михаил Кочергин сидел на краю сколоченной под открытым небом сцены, бойко бегал пальцами по белым пуговкам баяна. Играть Михаил выучился еще в деревне, от отца и брата, но баян отец ему не отдал, завод купил баян для самодеятельности. Маруська стояла возле баяниста, не шла танцевать. Кочергин играл, а сам не отрывал от Маруськи взгляда. Глаза его, обрамленные белыми ресницами, были словно два озера в прихваченных инеем камышах.

Неизвестно, красотой ли прельстила Маруська Михаила Кочергина, хитростью ли завлекла. Но все на стройке догадывались: потешится Маруська, да бросит парня, к другому переметнется.

Про Маруську еще в Леоновке говорили, что родилась она не в Маланью, не в Ивана, а в прохожего цыгана. Лицом выдалась смуглая, волосы — будто в дегте вымыты, глаза большие, темно-карие, нахальные. Грудь у Маруськи высокая, упругая и так выпирает из-под туго обтянувшей ее кофточки, что, кажется, вздохни Маруська поглубже — пуговки отлетят.

Одевается Маруська ярко, на гулянье выйдет — цветастый платок на плечах, на ногах фильдекосовые чулки, какие на всей стройке, поди, и есть у нее одной. Девчата из деревень съехались в линялых ситцах, в домотканых юбках, да и здесь по карточкам получали не ахти какую роскошь: то платье сатиновое, то диагонали на юбку либо желтоватой бязи на белье. Маруське в ее нарядах нетрудно было прослыть первой красавицей, с ней и равняться никто не пытался.

Но не столько красота привлекает парней к Маруське, сколько уменье показать себя. Ходит Маруська прямо, гордо, и немного лениво, покачивает бедрами, а глаза — как у кошки, которая притворяется равнодушной, чтобы обмануть мышей. Идет Маруська сама по себе, никто ей не нужен, никого она не видит, а чуть заметила парня — так и прильнет к нему растревоженным взглядом. Закинув руки, волосы поправит, либо плечами поведет, точно у нее платок сползает, а то в рассеянности расстегнет и застегнет пуговку у ворота, и все глядит в лицо своей жертве, словно молча спрашивает: ну что, нравлюсь? И вдруг отвернется и проплывет мимо, бровью не шевельнет. Вздыхай не вздыхай — не твоя.

С тех пор, как приехала Маруська на стройку, переменила она не одного кавалера. Ходили слухи, что забавы ее не всегда проходили без следов. И еще говорили, что следы заметать помогала ей квартирная хозяйка Ксения Опенкина. Но слухи слухами, мало чего люди не наговорят, а Маруськина фигура от любви не портилась.

— Хватит этих фокстротов, — капризно проговорила Маруська, — вальс сыграй.

Кочергин кивнул, торопливо доиграл такт и переключился на «Дунайские волны». Маруська, чуть покачивая бедрами, отошла от него, оглядела кавалеров и сама выбрала Ахмета Садыкова. Он стоял рядом с женой, с Анной Прокудиной, и что-то говорил ей, когда подошла Маруська.