С завода вышла она растерянная и подавленная. Она представила себе, как с тихим зловещим гуденьем подъехал в ночи к коттеджу «черный ворон», как постучали в дверь... В доме, наверное, уже спали. В такое уж время «они» приезжают — когда люди спят. Маруська небось первая вскочила.

И вдруг Даша остановилась посреди дороги, будто наткнулась на невидимую веревку. Маруська! Она ведь беременная, последние дни ходит, а тут такая беда... Вот тебе и жена инженера! Была жена инженера — уважение и почет, а уж женой врага народа не дай бог никому оказаться. Шарахаются люди прочь, ровно от зачумленной. Друзья все — в сторону, а бывает — и родня отрекается.

Все обиды, все Дашины раздоры с Маруськой отошли прочь, позабылись. На миг увидела Даша Маруську молодой девкой, там еще, в Леоновке, на посиделках. Поет Маруська частушки, широкие белые зубы сверкают в озорной беззаботной улыбке, горят весельем цыганские глаза... И тут же заслонила ту, деревенскую Маруську, располневшая инженерша с большим животом, с темными пятнами на лице, с надменно вскинутой головой.

Что она теперь? Ревет, поди... Ее в доброе-то время бабы не любили, теперь же и вовсе никому не нужна. Иная еще позлорадствует на горе. Не больно дружили Даша с Маруськой в Леоновке, а на стройке по разным тропкам развела их судьба, да не время теперь в том разбираться. Даша свернула вправо, в широкий переулок между бараками и сараями, и направилась на окраину города, где стояли нарядные итеэровские коттеджи. В один из них прокралась теперь беда.

Ни разу не была Даша в Маруськином доме. Дом она, однако, знала. На краю поселка стоял дом Мусатовых. Вечернее солнце золотыми отблесками играло в стеклах.

Даша поднялась на невысокое крылечко, потянула дверь. Дверь оказалась на задвижке. Белая кнопочка виднелась на колоде.

Ни звука не было в доме, и Даша позвонила трижды, прежде чем там, за застекленной терраской, скрипнула дверь.

— Кто? — спросила Маруська слабым голосом и глухо, сквозь зубы, застонала. — О-о...

— Это я, Дарья...

— О-о...

Звякнула щеколда. Даша сама отворила дверь и, следом за Маруськой миновав терраску, вошла в дом. Широкая бархатная дорожка, зеленая с красными каемками, покрывала пол в передней.

— Про-ходи... сюда... — сквозь стоны позвала Маруська.

Ну и перевернуло же Маруську несчастье! Распухшее красное лицо выглядело страдальческим и жалким, волосы космами свисали на плечи, под небрежно запахнутым халатом бугром выпирал живот. Маруська, обхватив живот обеими руками, взад-вперед металась по комнате, словно в туфли ей насыпали горячих углей.

— Правда ли, что Бориса Андреевича... — заговорила Даша.

— Ой, правда, — крикнула Маруська, перебивая. — Загубил он мою жизнь, начисто загубил...

— Может, ошибка, — сказала Даша.

— Говорит: не виноват, — всхлипывая, проговорила Маруська. — При них прямо: «Не виноват я, Маруся...» А мне-то легче, виноват ли, не виноват ли — все одно жена врага народа теперь... А-а-а!.. — не своим голосом вдруг взревела Маруська, упала на кровать лицом вниз и принялась кататься по постели на животе.

Тут только сообразила Даша, что настало Маруське время родить. Даша подбежала к кровати, стала перевертывать Маруську на спину.

— Терпи, Маруся... Терпи, бабонька... Родишь, знать, сейчас... Не дави живот, не надо, не мучь ребеночка...

Маруська уже орала во всю мочь, но послушалась-таки Дашу, легла, как надо.

— Ты полежи, потерпи, я пойду, воды согрею... — бормотала Даша.

Маруська схватила ее за руку:

— Не уходи!

Даша рассердилась, вырвала руку.

— Да что ты, в самом деле, как маленькая? Лежи да слушайся, не то и вправду уйду.

Маруська угомонилась. То ли терпения набралась, то ли боль ее отпустила. Даша ушла в кухню, растопила печь — дрова и лучины оказались приготовлены, поставила в большой эмалированной кастрюле кипятить воду. Только было собралась проведать Маруську, как из спальни донесся дикий нечеловеческий вопль. Даша опрометью кинулась в спальню.

Когда добежала, Маруська уж смолкла. Лежала бледная, губы у нее тряслись, крупные капли пота блестели на лбу.

— Чего ты... — начала было Даша.

И тут новый, громкий и требовательный крик раздался в комнате. Даша метнулась к кровати и возле завешенной тюлем никелированной спинки увидела новорожденного. Бережно обхватила ладонями, подняла влажного красного человечка, торжественно сказала Маруське:

— Сын!..

— Владимиром... назову, — улыбаясь, со слезами на глазах сказала Маруська.

Выросший на пустыре завод изменил не только облик небольшого, утопавшего в садах старого городка, но ритм жизни сделал его более четким и стремительным. И люди, воздвигнувшие завод и работавшие на нем, сами неузнаваемо переменились. Когда-то околдованный железной силой первого на деревне трактора, Василий Костромин управлял теперь на электростанции могучей турбиной. Он идет с Дашей на смену — раздавшийся в плечах, крепкий, уверенный в себе, тяжеловато, чуть неуклюже ступая в сапогах по асфальтовой тверди дороги, и не то что думает о работе, не думает, пожалуй, а как-то внутренне предчувствует ее — свою трудовую смену в цехе электростанции. Не зря засиживался Василий до полночи над техническими книгами. Не зря оставался после смены изучать у опытных машинистов тайные повадки турбины.

Здание электростанции — одно из самых крупных на заводе. Днем и ночью, не смолкая ни на миг, гудят в нем машины. Чем ближе к турбинному цеху, тем гуще, сильнее становится этот гул.

В турбинном цехе едва ли не чище, чем во дворце культуры. И как во дворце, стоят по углам пальмы. На приборных щитах замерли на страже стрелки и мирно вещают о благополучной работе турбин зеленые сигнальные глазки.

Главная задача машиниста — смотреть на приборы. Зорко надо следить, чтобы не прыгнула какая-либо стрелка за недозволенную границу. От малого отклонения в режиме десятки киловатт может недодать машина.

Турбина — как огромный укрощенный зверь. Неутомимо течет на лопатки острый поток пара и беспрерывно вращается вал. Василий любит эту мощную машину, которая одарила его гордым сознанием ума и власти человека над сложной техникой века.

Костромин привык к своему положению рабочего и доволен судьбой! Но временами, по весне, когда задувает с холмов пропитанный запахами тающей земли ветер, вдруг тревожно становится у него на сердце, и неудержимая сила — быть может, та самая сила, которая поднимает в голубую высь стаи перелетных птиц, влечет его к родным полям. В свободные вечера Василию не сидится дома и он зовет Дашу за город.

Они идут рядом по непросохшей дороге между полем и остатками потемневшего снега в ложбинках, и обоим мерещится Леоновка, и сладко тоскует сердце по родной деревеньке, и руки тоскуют по привычной с детства весенней деревенской работе.

— А хорошо бы, Даша, — сказал однажды Василий, — так устроить жизнь, чтоб зиму на заводе работать, а летом в поле хлеб растить.

— Оно бы, может, и хорошо, да немыслимо, — рассудительно проговорила Даша. — Всех дел в одни руки не заберешь.

Широкий степной простор расстилается окрест, и торопливо плывут в темнеющем небе весенние дождевые тучки.

Бабка Аксинья занедужила внезапно. С вечера еще ходила как ни в чем не бывало, а ночью круто забрала ее хворь — ни охнуть, ни вздохнуть от боли в правом боку. Она губу прикусила, чтоб не стонать, не разбудить ребятишек. Думала: к утру полегчает.

Не полегчало к утру. Даша проснулась на рассвете, удивилась тишине в квартире. Бабка Аксинья всегда в эту пору уж возилась в кухне, картошку жарила либо лепешки пекла к завтраку. А тут — тихо. Даша встала, босиком прошла в соседнюю комнату. Митя с Нюркой спали, а бабка Аксинья лежала на спине, сложив на груди руки, как покойница. И прежде худое лицо ее еще более осунулось, нос торчал острый, и неподвижно глядели на Дашу воспаленные глаза.