— Бабушка Аксинья, что ты? Никак захворала?

— Пом-ру, — негромко, раздельно выговорила бабка Аксинья. — Жалко: не в Леоновке помру. Жить у тебя хорошо, а помирать — домой бы... Чтоб с Варей рядом могилки. Не доеду уж теперь... Здесь придется.

Даша разбудила Василия, послала за доктором. Сама ребятишек подняла, принялась собирать в детсад. Одевала Нюрку и ломала голову, как больную одну оставить: обоим, ей и Василию, в первую смену. Бабка Аксинья угадала ее мысли.

— Ты не заботься, я одна полежу...

— Как же одна-то? Забегу по дороге к Любе, она во вторую работает, посидит с тобой.

— Я и одна... Воды бы горячей... в бутылку... бок погреть.

Даша согрела воды, сделала бабке Аксинье самодельную грелку. В этот день они с Василием ушли на работу без завтрака. Пока протолклись туда да сюда, уж и некогда завтракать. Схватили за руки ребятишек, чтоб в детсад по пути забросить, и — на работу.

Вернувшись с завода, Даша не застала дома бабку Аксинью: Люба вызвала скорую помощь, отвезла ее в больницу. Нюрка пустилась в рев:

— Где баба? Не хочу без бабы...

— Баба помрет, — сказал Митя.

— Вот дурень! — Даша щелкнула сына ладошкой по лбу.

— И не дурень! Она сама сказала.

— Не хочу — помрет! — залилась слезами Нюрка.

— Да не реви ты! Воротится бабушка из больницы. Она крепкая, поправится.

Но крепость бабки Аксиньи исподволь, тихой осадой подточила болезнь. Сколько ходила, хлопотала по дому, оберегала Дашу от домашних забот, Митю с Нюркой растила и вдруг пала, как подгнившее дерево.

Даша сидела в белой палате на краешке кровати, глядела в худое лицо бабки Аксиньи, гладила руку ее — костлявую, темную руку с синими вздувшимися жилами.

— Лекарство-то все ли пьешь?

Бабка Аксинья осознанно, печально поглядела на Дашу. Не верила она в лекарства.

— Пью. Доктора стараются, как ни уважить... Да от смерти лекарства нету.

— Ребятишки стосковались по тебе. Ждут не дождутся, когда воротишься.

— Ты приведи их, Митю-то с Нюркой...

— Приведу завтра.

— И Василий пускай придет.

— Все придем. Чего принести тебе? Яблок? Варенья? Шоколаду, может, хочешь?

— Не... На что мне твой шоколад. Молочка купи... парного. Теплого, прямо из-под коровушки. Коров-то много в Серебровске.

— Найду. Принесу, бабушка Аксинья.

— А еще... Чего я хотела попросить тебя, Даша. Может, дочку когда родишь. Вы с Василием хорошо живете, в ладу и в достатке... Не бойтесь ребят...

— Мы не боимся.

— Если девочку-то родишь... назови ее Варей... в память твоей матери. Пускай хоть в имени... след ее... кровный останется. Слышь, Даша?

— Слышу, бабушка Аксинья.

— И ладно... Помни мать... Бессчастная она у меня, Варя-то. Жила без радости. Померла безо времени. А ты Варей дочку назови. Твоя счастливая будет. Теперь другая, устойчивая жизнь. Варя-то в перелом попала...

Врачи предупредили Дашу, что больная безнадежна, и Даша хотела взять ее домой. Но бабка Аксинья — она до последней минуты оставалась в памяти — домой ехать отказалась.

— Помирать стану — дети напугаются... Не надо. А в Леоновку... отпиши. Пускай помянут. Егор... И старухи знакомые... с какими в девках... хороводы водила. Не забудь, отпиши...

...Василий пришел на рассвете, тихо тронул кнопку звонка. Даша тотчас открыла — не спала. По лицу Василия поняла, что случилось, сорвала с головы платок, уткнулась в него лицом, заплакала горестно и беззвучно.

Хоронили бабку Аксинью в солнечный весенний день. Без музыки хоронили, тихо, только капель звенела, срываясь с крыш. Но много народу шло за гробом, успели узнать и полюбить бабку Аксинью в рабочем Серебровске.

Когда расходились с кладбища, Люба Астахова незаметно отстала и долго стояла одна у свежей могилы, глядя на могильные кресты и на редкие деревца с голыми ветвями. Давно ли писала старушка письмо внуку, то и дело спрашивала Любу, верно ли сделала у буквы загогулину и не чересчур ли длинен вывела у другой хвост. И вот нет ее. И память о ней недолго, поди, проживет. Но смысл жизни — в самой жизни. В том постепенном открытии мира, которое год за годом совершает человек, и в том служении миру, которое начинает он, набравшись сил и разума, и продолжает до тех пор, пока силы не покидают его.

И еще подумала Люба о себе, о том, что несколько лет назад хотела вот так же спрятаться навек под землей от житейских печалей. Страшен ей теперь казался могильный мрак, пугало неотвратимое кладбищенское одиночество. Тогда, в горе, не страшила смерть. А теперь, хоть не больно задалась жизнь, жить хотелось. «У смерти одна дверь, да и та в обратную сторону не отворяется», — вспомнились ей слова бабушки Аксиньи.

Чистый звон вдруг раздался у Любы над головой, словно ветер тронул невидимый серебряный колокольчик. Повеселевшая под весенним солнцем овсянка, умостившись на тонкой березке, в царстве смерти славила жизнь.

Без бабки Аксиньи остро почувствовала Даша бремя домашних забот. Работа, которую прежде делили на двоих, теперь навалилась на одни плечи. На час раньше надо вставать. С завода, прежде чем завернешь в детсад за ребятами, приходится забежать в несколько магазинов, купить продукты. Вечером, хоть и выкроишь два-три свободных часа, в кино не сходишь: не с кем оставить Митю и Нюрку.

Полонили Дашу бабьи хлопоты. Василий старался ей помочь, и в магазин сходить не откажется и картошку почистить, но Даша редко допускала его к хозяйственным делам. И не столько по необходимости соглашалась на его помощь, сколько из женского самолюбия: приятно было, что жалеет и оберегает ее Василий и любую работу готов разделить.

Василий заочно учился в техникуме. Вечера проводил за учебниками, настольную лампу купила ему Даша с зеленым абажуром, чертежную доску он сам смастерил. Даше особенно нравилось, когда он чертил чертежи, такой сосредоточенный, серьезный, строгий. Василий любил и понимал сложные машины.

Уставала Даша к вечеру так, что ноги и руки немели, но порядок в квартире держала отменный. Ни пылиночки не сыщешь в любом углу, крахмальные простыни подсинены и проглажены — хоть на выставку, ребятишки умыты и причесаны, в садик каждый день Нюрка в свежем платье, а Митя в чистой рубашке идут. Даже ботинки с вечера до блеска чистила ваксой и суконкой — Василию, и себе, и ребятишкам.

— И на что ж ты себя, Даша, этак работой маешь? — дивилась Настя. — Мы с Михаилом живем без забот. Помою пол — хорошо, не помою — и так сойдет. Обеды берем в столовке.

— Мне не в тягость, — говорила Даша. — Я с охотой всякое дело исполню, лишь бы Василию да ребятам было хорошо.

— Поторопились вы с Василием ребятами обзавестись. Мы с Мишей не заводим. Для себя живем.

— Ведь и семья — для себя. Мне без ребят тоскливо было.

Но когда почувствовала себя Даша опять беременной, поколебалась она перед новой нагрузкой. С маленьким-то сколько хлопот! То бабка Аксинья помогала ребятишек растить, а теперь — одной предстоит.

Проходил день за днем, а Даша все не говорила Василию о своем положении. То Настины слова вспоминала: «Мы для себя живем». То думала: не было б у них Мити да Нюрки — сколько бы радости в жизни потеряли. Хороши они, малыши-то. И хлопотно, и весело, и наплачешься когда, и насмеешься.

Ребят Даша вперед кормила, и в этот раз так, наелись они и ушли в комнату играть. Даша убрала со стола грязные тарелки, порядок навела, положила Василию котлету с кашей, себе одного чаю налила.

— Ты что же, есть не будешь? — удивился Василий.

— Мутит меня, Вася, — сказала Даша.

Он не понял.

— С чего это? Опять желудок разболелся?

— И дурной же ты, Васька, — снисходительно улыбнувшись, проговорила Даша. — И когда ж ты поумнеешь? Дюжину, что ль, надо тебе ребят народить, чтоб понимал, от какой причины я хвораю?

У Василия замерла на полпути рука с вилкой.

— Даш-ка! — громко и весело проговорил он, и таким озорным, радостным светом полыхнули его глаза, что без слов поняла Даша свою судьбу. Но Василий и слов не пожалел. — А чего? Давай до дюжины! Молодые — успеем. Пускай растут Костромины!