— Не тебе носить-то! — одернула его Даша. — И кормить, и пеленки стирать, и ночами не спать — не тебе.

— Ну... — Василий растерялся от ее упреков. — Пеленки постираю. А остальное... Природа так устроила. Чего не могу — того не спрашивай.

— Над природой-то люди властны, — не глядя на Василия, сказала Даша.— Настя с Михаилом вон вдвоем живут. Что у них, природа не такая? Тоже на одной кровати спят. А не хотят детей — и не имеют.

— Вон ты о чем... — Василий отодвинул тарелку, оперся щекой на кулак, потускнел лицом. — Милы мне ребята... Хлопот тебе, конечно, больше достается. А только нехорошо, Даша, живое губить.

Даша вздохнула.

— Ладно, чего уж... Рожу. Так я... Без бабки Аксиньи тяжелее стало с домом управляться, вот и подумала... А маленьких я сама люблю. Я и Насте говорила: тоскливо, мол, без ребят-то.

— Ты мне больше работы давай, — самоотверженно сказал Василий. — Я ведь и пол могу помыть и в магазины сбегать...

— Молчи уж! — с грубоватой ласковостью перебила Даша. — Помощник... Над книжками-то когда будешь сидеть?

— Справимся и с книжками и ребят вырастим, — склонившись к Даше и положив тяжелую руку ей на плечи, сказал Василий. — Рад я, Дашка. Хоть сыну, хоть дочке буду рад...

Вот так и решилось все. Василий решил. И бабка Аксинья. Помнила Даша ее просьбу: если девочку родишь, назови Варей. Василию имя это понравилось, он не спорил.

— О чем человек перед смертью просил — нельзя не исполнить.

Даша хотела уважить бабку Аксинью, но ее же слова о матери занозой остались в памяти. «Бессчастная она у меня, Варя-то...» Суеверно опасалась Даша, что вместе с именем пристанет к ребенку и та бессчастная судьба. Ни о Мите, ни о Нюрке никогда не думала, что достанется им горькая доля, а об этом, не рожденном еще ребенке непонятно почему тревожилась. Забила себе голову беспричинной уверенностью, что имя матери сделает малышку несчастной, и не хотела уж рожать девочку, верила бы в бога — помолилась бы, чтоб сын был. Тогда и перед бабкой Аксиньей вины не будет, и омраченное горькой судьбой матери имя минует ребенка.

Но ранней весной 1941 года родила Дарья дочь. И назвала ее Варварой.

Письма от брата Даша получала редко, но в каждом письме звал брат: приезжайте с ребятами в Леоновку погостить. Митя с Нюркой подросли, понимали, о чем речь, и наперебой просились в деревню. Даша с Василием и сами хотели побывать в Леоновке. Только вот Варька больно мала. Но отпуск как раз обоим дали в июне, время хорошее, подумали-поговорили и решили ехать.

Поезд уходил ночью. Три полки заняли Костромины. Митя с Нюркой валетом на нижней, Даша с Варькой — на другой, Василий наверху устроился. Тихо было в вагоне, ребята уснули, только колеса стучали, будто маятник огромных часов.

Даша не спала. Ехала в родную Леоновку, и вспоминались ей свои ребяческие годы.

Зима вспоминалась невесело. Валенок, пока в школу не пошла, не было, и всю зимоньку приходилось томиться в избе. На замерзшем стекле вытаивала кружочки, глядела через эти кружочки на белую улицу, завидовала ребятишкам, что носились по дороге, погоняя запряженного в санки лохматого Полкана. Только и радости — сказки бабки Аксиньи.

Зима проходила невесело, зато уж летом, бывало, дотемна немыслимо загнать Дашутку домой. Носится с однолетками по улице, черным облаком вьется пыль, так что друг дружку не видать. На речку пойдут купаться — плеск, смех, визг, и уж до той поры сидят в воде, пока посиневшее тело не покроется пупырышками. Чем ближе поезд к Леоновке, тем больше пробивается в сердце радость, и уж кажется — лениво поезд идет, вот бы вскочить да побежать босиком по сырой прохладной тропочке, и быстрей бы поезда на родину примчалась.

На станции уже ждал Егор — из Серебровска Василий отбил ему телеграмму. Лошадь в колхозе взял, сена в телегу наложил — что твоя перина. Митя с Нюркой уселись в передок телеги, к лошади поближе, за руки держатся, присмирели. На телеге им страшнее ехать, чем на поезде. А лошадь хвостом машет да трусит себе по мягкой дорожке через поле.

День ясный выдался, хлеба хорошие поднимались, и любо было Даше с Василием глядеть на знакомые поля. Вдалеке на холме церковь виднелась, белая с голубым куполом, село Воскресенское по горке разметалось. Двухэтажный кирпичный дом в центре села.

— Что за дом? — спросил Василий. — Не школа?

— Школа, — подтвердил Егор. — Там и больницу выстроили, не видать отсюда.

Василий вдруг спрыгнул с телеги, отступил с дороги, горсть земли поднял, размял в руках. Стоит и глядит на поля, стоит и глядит... Егор попридержал лошадь, но Василий сказал:

— Поезжайте потихоньку, я догоню.

Варя спокойно лежала у матери на руках, с рождения была некрикливая, без причины голосу не подаст. Челочка низко спускалась на лоб. Варя родилась с густыми волосиками, а за четыре месяца они отросли так, что едва глаза не закрывали — надо уж подстригать.

Старшие ребятишки осмелели, стали с Егором разговаривать.

— Дядя Егор, — спросила Нюрка, — а у вас в деревне радио говорит?

— Нет, покуда не говорит. И радио не говорит, и электричества нету.

— А как же вы песни слушаете?

— А мы песни сами поем.

— Егор, останови, — попросила Даша, заметив, что Василий бегом догоняет телегу.

Догнал, попросил у шурина вожжи, стегнул легонько коня.

Пыль стелилась следом за телегой, солнце припекало, хлеба зеленели, ребятишки верещали, как воробышки. Даша сидела, свесив ноги с телеги, обняв Варьку, гордая, будто всей жизни была хозяйка — и заводу своему, и полям этим неоглядным, и судьбе. Такую силу в себе чувствовала, что, кажется, захотела бы — и солнце по ее воле за холмы бы спустилось, и тучи бы, коли надо, голосом могла на небо приманить.

У околицы Леоновки приезжих стайкой встречали ребятишки. Маша пробилась к телеге, Варьку подхватила.

— А Мишка-то где же? — спросила Даша.

— Вон стоит, заробел, — усмехнулся Егор. — Миша, поди сюда.

Миша, босой, в спустившихся штанишонках на одной лямке и в голубой ситцевой рубашке, стоял у плетня, одной рукой обнимая за шею огромную лохматую собаку. На зов отца он не тронулся с места, Митя подошел к нему сам.

— Не бойся, — сказал Миша, — Малыш не кусается.

— Я не боюсь. А ты кто мне — брат?

— Двоюродный брат, — сказал Егор. — Поехали! — скомандовал он Василию. — Пускай ребята знакомятся.

Клавдия в этот раз щедро и заботливо принимала гостей. То ли Егор дал ей строгий наказ, то ли сама нравом переменилась. Колхоз окреп, и свое хозяйство было немалое, куски считать не к чему... С одеждой приходилось похуже, не хватало товаров, будничную одежду шили из домотканых холстов. Зато и подарки, что Костромины привезли всем из Серебровска, оказались кстати.

Клавдия была беременна, живот круто выпирал из-под широкой юбки, по лицу разошлись темные пятна. Из сарая принесла она для Вари старую зыбку, выбила пыль, починила мешковину.

— Скоро моему дитю потребуется, а пока Варя поспит, — сказала Дарье.

В субботний вечер Егор позвал гостей: Ивана Хомутова с женой, фельдшера Чернопятова с Лидией Николаевной, Антона Карпова. Игнатиха, Маруськина мать, забежала поговорить.

Из редких писем знала Даша про леоновские дела. Ивана Хомутова бессменно выбирали председателем. Карпов, бывший середняк, ходивший на поводу у кулаков Митрохиных, стал передовым бригадиром, самый высокий урожай собирала его бригада, раз даже по району вышла на первое место. Чернопятовы дочку растили, Валюшку. Даша на другой день после приезда встретила Лидию Николаевну с девочкой на улице. Лет шести девочка, светлая коса с алым бантом до пояса спадала по спине. Глаза у Валюшки были темные, серьезные, умненькие. «Большая у вас дочка», — сказала Даша, остановившись с учительницей. «Читает уже», — гордо проговорила Лидия Николаевна.

За столом Чернопятов с Василием сидели рядом, вспоминали, как играли прежде в Народном доме.