Бабка Аксинья с большим интересом слушала рассказы Ефросиньи Никитичны о столичной жизни. Кое-что рассказывала ей о Москве и Даша, но у Даши получалось не столь занимательно. А метро с живой лестницей Даша и в глаза не видала, построили его позже.
В общем, жизнь бабки Аксиньи в Серебровске текла куда разнообразнее, чем в Леоновке, и бабка по деревне не тосковала. Ей особо и некогда было тосковать. С ребятами нянчилась, хозяйство вела и еще одним делом занималась по тайности от Даши с Василием. Но тайна эта нечаянно открылась.
Как-то затеяла Даша сквозную уборку. Декретный отпуск подходил к концу, после трудней будет время выбрать, а пыли-грязи не любила. Бабку Аксинью отправила с закутанной в одеяло Нюркой гулять, Митя был в яслях. Напевая потихоньку, подбелила Даша печь, протерла отпотевшие стекла, сдернула с полочки пожелтевшую газету. И заметила под газетой голубую ученическую тетрадку. «Чья же тетрадка?» — с недоумением подумала Даша. Она на курсах писала в толстой тетради. Василия? Не примечала она ни разу, чтоб чего-то писал в такой тетради Василий.
Откинув слегка засаленную корочку, увидала Даша крупные, в две линейки буквы, а перевернув две-три странички, нашла и слово. «Аксинья», — неумело, коряво тянулось слово во всю ширину страницы. Целая страница была исписана этим именем. «Бабка Аксинья! — сообразила Даша. — Бабка Аксинья надумала учиться грамоте. Да кто ж ее учит-то?»
Будь у Даши время поразмыслить, положила бы она на старое место тетрадочку, не подала бы виду, что раскрыла секрет. Но бабка Аксинья как раз пришла с Нюркой.
— Ветерок подул, — сказала она. — Поопасилась, не застудить бы дите...
И тут засекла взглядом тетрадочку в Дашиных руках. Глаза у бабки Аксиньи сделались такие виноватые и растерянные, словно бог весть в каком скверном деле уличила ее Даша.
— Прятала ведь я тетрадку-то, — забормотала она. — И на что тебе вздумалось газету с полки стаскивать?
— Я не знала, что ты учишься, — сказала Даша. — Это кто ж тебя?
— Люба, — все еще не оправившись от смущения, призналась бабка Аксинья. Я ей как-то говорю: расписываться, мол, не умею. А она: «Я тебя выучу». Сама тетрадку принесла и стала учить. Уж я отказывалась...
— Да на что ж отказываться? — перебила Даша. — Теперь все учатся.
— Куда мне за всеми? Помирать пора. А вот поди ж ты — и помирать неграмотной неохота, — словно бы недоумевая, заметила бабка Аксинья. — Сперва-то только расписываться хотела выучиться. После разохотилась. Думаю: письмо в Леоновку напишу своей рукой.
— И напишешь, — сказала Даша. — Вон уж ты имя-то как выводишь.
— То-то подивятся! — Бабка Аксинья даже улыбнулась, показав не по возрасту крепкие зубы. Но тут же опять застеснялась. — Ты уж Василию-то не говори, Дашутка. Обсмеет меня Василий...
— Не скажу, — пообещала Даша.
6
После декретного отпуска Даша увидела цех обновленным. Полгода назад началась реконструкция, замена аппаратов новыми, более мощными. И теперь эти новые аппараты, емкостью в полтора раза более прежних, вступили в работу.
Вместе с реконструкцией закончили и ремонт. Бело стало, стены чистые, аппараты серебрятся свежей краской. И так радостно сделалось Даше, таким близким и милым показалось все кругом, словно в родной дом воротилась после долгой отлучки. «До чего ж я привыкла к заводу, — сама себе удивилась Даша. — Стосковалась по работе, как голодный по хлебу».
Молодой завод продолжал расти. В контактном цехе вступали в строй новые печи. Дора рассказывала, что едва привыкнет к одной печи, как переводят ее на новую, неосвоенную, а на ту ставят менее опытных аппаратчиков. А печи, как люди, — у каждой свой характер. Одна хорошо держит температуру, другая рывками, в третьей реторты прогорают... Гордилась Дора, что научилась по трем искоркам определять, хорошо ли пойдет печь. Три искорки, да два курса техникума, да от мужа-мастера опыт переняла — вот и вышла одной из первых на заводе Дора Угрюмова в стахановки.
Алексей Стаханов на донецкой шахте свершил чудо: в четырнадцать раз перевыполнил сменную норму. О нем писали газеты, о нем говорили по радио, именем Стаханова отмечали самые выдающиеся победы. Ударников теперь называли стахановцами, и цеха, смены, участки упрямо добивались в соревновании первого места.
Стремительно росла техника в стране, радио и газеты писали, как становилась деревенская Россия на индустриальные рельсы, сообщали о пуске заводов, об успехах, о рекордах. Даша и на своем заводе наблюдала беспрестанный рост. Что ни год, появлялись новые машины и аппараты, мощнее прежних и удобнее в работе, цех изменялся на глазах, и надо было поспевать за этими переменами, не отставать, набираться мастерства.
Рядом с цехом полимеризации, в котором работала Даша, построили еще один цех. Там заканчивался монтаж новых по конструкции аппаратов, похожих на бочки — такие огромные, что хоть на лошади в них въезжай. Дивинил в эти аппараты будет поступать не жидким, а в виде газа. Но пока всю полимеризацию вели в старом цехе.
Старый цех! Четыре года прошло с пуска завода, а цех уже зовется старым. И аппаратчиков, кто с самого пуска работает, называют опытными, кадровыми.
Жадно, весело работала Даша. По движению стрелки манометра и ртутных столбиков на термометрах угадывала капризы химического процесса и знала, как укротить невидимого зверя в глухой утробе мощных чугунных цилиндров. Власть над хитрыми аппаратами родилась, как от отца с матерью, от опыта и знаний.
Завод окреп, вошел в силу, устойчиво выполнял программу. Но страна требовала каучука все больше и больше. И каждый, кому удавалось одолеть новый рубеж, становился героем.
И Даша Костромина догнала в свой час беспокойную птицу — славу.
Произошло это в ясный осенний день. Смена кончилась, а солнце еще стояло высоко, било в окна резвыми лучами. Болтировщики, как обычно, сняли крышку и подцепили на крюк новорожденный блок. И хотя давно уже не было такого конфуза, чтоб гребенка оказалась пустой, но каждый раз при вскрытии стаканов волновались аппаратчицы: сколько же каучука родилось на этот раз?
Ахмет Садыков включил подъемник. И вдруг натужный воющий звук разнесся по цеху, мотор словно жаловался и бунтовал и не желал поднимать груз, который ему навязали.
Но он все-таки тянул блок, выл и тянул, и вот выполз из стакана край огромного блока. Золотистый цилиндр поднимался все выше, и Даша смотрела на него с недоумением, еще не решаясь радоваться, еще не веря, что это она и ее сменщицы сотворили такое диво. Каучуковый цилиндр висел уже весь на виду, белея снежными прожилками, упругий и чистый, и Даша подошла и тронула ладошкой свой каучук.
— Алена!
Голос ее слишком громко прозвенел в пролете цеха, но Даша не смутилась, ей хотелось кричать, ей просто необходимо было крикнуть, чтобы выплеснуть бурный наплыв радости.
— Алена! Ты посмотри...
Алена обернулась на зов, удивленно вскинула брови и пошла на Дашин участок, не спуская глаз с каучука. Хорошо, что пол был ровный, споткнуться негде.
— Как вы сумели.. Ведь тут... Тут больше тонны!
— Полторы.
Это Мусатов сказал: полторы. Он протянул Даше руку.
— Поздравляю, Дарья Тимофеевна. Великолепный блок! Стахановский результат...
Даше хотелось обнять свой блок, и если б никого не было поблизости, она, пожалуй, и обняла бы. А сейчас только улыбалась в ответ на удивленные возгласы.
Потом были еще крупные блоки. Больше этого не уродилось ни разу, но ненамного отставали иные от рекордсмена. Дарью Костромину сфотографировали для газеты. И на Доске почета вписали ее имя в число лучших стахановцев. А на Октябрьском вечере ради Дарьи Костроминой грянул заводской оркестр.
В канун двадцатой годовщины Октября открылся заводской Дворец культуры. Дворцом назвали его не напрасно: не было в Серебровске другого здания, столь же огромного и богатого, с белыми колоннами, с большими окнами, с двумя глиняными вазами при входе. Не видали серебровцы княжеских и царских дворцов, да на что им глядеть на княжеские, коли был у них теперь свой рабочий Дворец?
