Дарья так устала от этого натянувшего все нервы ожидания, что когда, наконец, послышались за дверью шаги, волнение ее несколько уже притупилось. Митя распахнул дверь и на какой-то миг остановился там, в проеме дверей. Дарья встала, единым взглядом охватила худенькую фигурку сына в неуклюжем, великоватом ему сером костюме и телогрейке, стриженую голову в темной шапке с торчащими в стороны наушниками, желтовато-бледное лицо с заострившимися скулами и повзрослевшими, серьезными глазами. Она сделала шаг навстречу сыну, протянула вперед дрожащие руки, задохнувшись, шепотом позвала.

— Митенька...

Она не видела, не успела приметить, как он пробежал те несколько шагов, что отделяли их друг от друга. Она только почувствовала на своей груди тяжесть его головы и, обхватив руками податливые, худые плечи сына, заплакала от счастья и горечи. Митя стоял неподвижно, терпеливо ждал, когда она наплачется. Дарье даже показалось, что и он плачет, но когда она отстранила сына и заглянула ему в глаза, то не увидела слез.

— Ты сядь, мама, — сказал Митя, и Дарья заметила смущение в лице сына и перехватила беглый взгляд, которым он скользнул по ее округлившейся фигуре.

— Очень по Варе я тосковала, Митя, — сказала Дарья, — вот и решила...

— Это твое дело, мама, — просто, по-взрослому сказал он.

— Ох, Митя...

Дарья облегченно вздохнула и улыбнулась сыну. Самое трудное, показалось ей, позади. Она раскрыла чемодан и стала отдавать Мите подарки и гостинцы, но он принимал все с непонятным равнодушием, словно Дарья привезла ненужные вещи. Только конфету развернул и стал есть с явным удовольствием, и Дарье показалось, что он голоден.

— Может, я тебе не то привезла, сынок? Ты скажи, чего тебе надо, я куплю.

— Мне ничего не надо, — сказал Митя. — Правда, ничего. Ты увези обратно.

— Еще чего не хватало! Носки из чистой шерсти, а у тебя, поди, ноги замерзают.

— Да нет, не замерзают...

Он говорил вяло, неохотно, и Дарья видела, что он не хочет объяснить настоящей причины, по которой отказывается от вещей. Что за скрытный парнишка! Видно, так и не поумнеет, всю жизнь будет матери врать.

— Чем я тебе не угодила? — с обидой спросила Дарья.

Митя вздохнул.

— Все равно отберут у меня, — сказал он. — Или в карты проиграю.

— Как... отберут? Да зачем же ты в карты играешь? Мало натворил бед, так и тут еще...

— Приходится, — сказал Митя, глядя в сторону.

И Дарья осеклась, не стала его больше журить. Она поняла, что знает Митя что-то такое, чего она не знает. Видно, люди, с которыми свела Митю жизнь устанавливают свои, не подвластные никаким начальникам и режимам, правила и обычаи. И Митя вынужден подчиняться этим обычаям, отдавать свои вещи более сильным и играть с ними в карты и неизвестно еще какие терпеть принуждения.

— Худо тебе тут? — спросила Дарья, с болью глядя в родное и чем-то незнакомое лицо сына.

— Нет, ничего. В школу хожу. Работаю и учусь, как на воле. Пока срок пройдет, десятилетку окончу и специальность получу.

— Какую специальность?

— Токаря, — оживившись, сказал Митя. — Я уж два месяца самостоятельно работаю.

— Токаря — это хорошо, — одобрила Дарья. — А учишься без двоек?

— Без двоек. Тут время отводят уроки делать. Воспитатель следит. Хочешь не хочешь, а учись.

Они помолчали, и Митя опять развернул конфету. Другую протянул Дарье:

— Съешь.

Она машинально приняла конфету, сунула в карман. В глазах ее вдруг появилось что-то тревожное, они сделались и пытливыми и молящими, Дарья словно хотела насквозь проглядеть Митю и узнать о нем то, чего никто другой не мог ей открыть.

— Митя, — взволнованно и проникновенно заговорила она, — Митя, скажи мне правду...

Митя внутренним чутьем понял, о чем будет спрашивать его мать, и весь как-то сжался и ощетинился, взгляд его точно отталкивал Дарью, она поняла, что не скажет он ей правды. Но вопреки его упрямству схватила сына за руку, придвинулась ближе к его лицу и шептала просительно и настойчиво:

— Скажи, ты ли это... Ты ли убил или чужой грех на себя принял? Я ночи не спала, сердцем извелась, покою мне нет...

— Ты ведь была на суде, — грубо перебил Митя.

— Не судья — мать тебя спрашивает! — распрямившись, властно проговорила Дарья.

— Что на суде сказал, то и тебе скажу.

— Ты?!

Митя молчал.

В обратный путь Дарья ехала усталая и умиротворенная. Встречи с Митей прошли не так, как ей представлялось, сдержаннее, холоднее, и она все-таки не узнала правды о Митиной вине. Но все это было теперь не главное. А главное, отчего светлело у Дарьи на душе и навертывались на глаза счастливые слезы, — главное свершилось в тот короткий миг, когда Митя припал головой к ее груди и когда сжала она руками его худые костистые плечи. Он был ее сын, и она была его мать, существовала между ними святая кровная связь, и ни тысячи километров, разделявшие их, ни заборы с колючей проволокой и сторожевыми вышками, ни Хмель, ни те парни, с которыми Митя против воли тайно от начальства играл в карты — ничто и никто не мог порушить той невидимой, до смерти скрепившей их связи. С непонятной постороннему прозорливостью и уверенностью поняла Дарья, что Митя ее — не потерянный человек, в глубине печальных его глаз прочла тоску о честной человеческой жизни.

Поезд ровно, бесстрастно стучал колесами, какой-то завод выплескивал в небо расплывающийся сизый столб дыма, и только проехали город, как опять потянулись поля, заботливо укрытые белым, бескрайно огромным пушистым одеялом. В попутчики Дарье попалась молодежь — с практики на Урал возвращались студенты. Они шумно играли в карты, хохотали, а то, вынув из чехла гитару, увлеченно пели странные песни.

Зашел я в чудный кабачок. Кабачок!

Вино там стоит пятачок. Пятачок!

Еще в колонии, прощаясь с Митей, Дарья сказала ему, что на обратном пути навестит Варину могилку.

В Лужки она приехала поздно вечером. Ночь провела на вокзале, поспала сидя, притулившись в углу дивана. Утром, выпив кружку кипятку, вышла на улицу. Еще не совсем рассветало, и выпавший за ночь свежий снег казался сиреневым. Постояв минутку в раздумье, Дарья решила не дожидаться дня, а потихоньку пошла на кладбище.

Дарья шла по крайней улице поселка, слева виднелись дома и огороды, а справа просторно раскинулось поле, и на склоне невысокого холма в притуманенном утреннем свете проступали кресты и памятники кладбища.

Вдоль поселка тянулась припорошенная снегом дорога, но у последнего дома она оборвалась. На кладбище дороги не было. Или была, но сейчас, после снегопада, не знала Дарья, где ее искать. Дарья шагнула прямо в снег.

Снег был слежавшийся, плотный, и валенки утопали в нем не больше, чем до половины. Дарья брела, тяжело одолевая каждый шаг, ощущая под сердцем знакомые, робкие, и словно бы протестующие толчки. По краю неба широко расплескалось полымя утренней зари, и макушка солнца уже показалась над белым полем.

Стоя среди крестов и оградок над занесенными снегом могилами, Дарья одну за другой перебирала взглядом розовые от утреннего света березы, отыскивая ту, с изогнутым стволом. И не могла найти Варину березу. У одной увидала похожий излом и пригляделась внимательнее. Излом шел у самой земли, а у той приходился почти на метр выше. Да и сама березка показалась Дарье чересчур крепкой и высокой, а тогда ствол можно было обхватить пальцами. По месту выходило — вроде та самая, почти на вершине бугра. «Да ведь снег! — подумала Дарья. — Снегу навалило почти до самого изгиба. А ствол высок и крепок оттого, что выросла береза. Та самая! Варина...»

До Вариной березы оставалось метров десять, и Дарья заспешила, оставляя позади себя лохматую борозду. И вдруг споткнулась обо что-то, наверное, о могильный бугор либо о скрытый под снегом памятник, и со всего маху тяжело рухнула в сугроб.