Но в наших краях туристов нет, руки не дошли (вернее, их ноги), а места у нас — хоть сразу на открытку миллионным тиражом!

Сколько мест прекрасных, пройдем мы, сколько увидим! Немножко грустно, что к нашей радости никто не сможет приобщиться: ведь такого ручья больше нет нигде, такой сопки больше нет и такого заката, который был вчера, больше уже не будет…

Старики говорят, что такое холодное лето было двадцать лет назад.

В этом году лед не ушел, и море не было чистым. Льды лежат до самого горизонта, а ведь уже конец июля, лето на исходе. Все ледоколы пришли в Чукотское и Восточно-Сибирское моря. Караваны зажаты льдами. Команды играют на снегу в футбол. Охотятся на нерпу. Глазеют на редких гостей — белых мишек. А мы идем по берегу на запад.

Этот поход странен тем, что заблудиться невозможно. Как бы ни петляла береговая полоса, справа всегда Ледовитый океан. А это значит, сколько бы ни шел, всегда куда-нибудь придешь, где есть люди.

В любом походе самые трудные дни — первые. Надо чтобы плечи притерлись к рюкзаку, чтобы спина привыкла к его тяжести, чтобы ноги и твоя обувь привыкли к той земле, по которой идешь; надо чтобы выработалась постоянная, зависящая от рюкзака походка и скорость движения, зависимая от работы, которую выполняешь в пути.

Рюкзаки у нас тяжелы сверх всяких норм. Потом, когда кончится хлеб и первые консервы (их мало, но это груз), станет чуть легче, а сейчас, когда скатываешься по снежному склону береговой террасы, очень трудно встать: рюкзак тянет назад. Самостоятельно надеть рюкзак невозможно, мы помогаем друг другу. На груди в качестве противовеса каждый располагает что-нибудь основательное. У меня — палатка и карабин. У Виталия — ружье и лодка. А у Козлова — спальники и весла.

Все мышцы от непривычки в первые дни ноют. Болят руки, ноги…

Конец июля, идет снег.

Дичи пока мало. В разводьях между льдинами резвятся утки-морянки. Я снял из карабина одну. Козлов — из дробовика вторую. Обед готов.

— Что касается походов, то мне очень нравятся привалы, — делаю оптимистическое заявление Гольцеву.

Виталий устал. Он очень долго петлял на лодке между льдин и, судя по глазам, отчаянно хочет есть.

Все время встречаем медвежьи следы. Следы ведут во льды океана — это белый мишка, умка. Очень хочется его сфотографировать. Кинокамера у Виталия всегда наготове, у меня тоже наготове… карабин.

Однажды вечером встречаем человека.

Неописуемая радость, когда на пустынном берегу встречаешь вдруг человека.

Пастух-чукча довольно сносно говорит по-русски, от него узнаем, что до Куэквуня — самой большой реки, которая будет на нашем пути, — тридцать пять километров.

Мы прощаемся и решаем идти еще час, а потом сделать привал.

…Ребята ставят палатку, а я разжигаю костер. Должность ответственного за огонь лежит на мне. Ребята дрожат, от холода зуб на зуб не попадает.

Суп пьем кружками. На четвертое — чай в неограниченном количестве и по два кусочка сахара. Потом табак — в достатке.

Ложимся спать в середине ночи. Виталий хитроумно привязывает свечку носовым платком к веслу, которое заменяет стойку в палатке… Стало хорошо.

Виталий делает записи в дневнике. Я тоже.

Разжигаю костер из одного бревна, и мы расходимся по квартирам. Козлов в персональный спальный мешок, мы с Виталием — в коммунальный. У нас двухспальный, один на двоих.

Из дневника Виталия Гольцева: «Покинули ярангу Топыто. Старик добрый и тихий. По сведениям Топыто и Титалина, моржи тут бывают в редкие годы. Нерпы тоже мало. Их сосед Коптыле добыл немногим более сорока и ходит в передовых. Гренландские киты наблюдались в сентябре прошлого года. О серых — ничего сказать не могут.

Море по-прежнему забито льдами. Идем по косе. Тяжело. За три часа, как покинули ярангу старика, форсировали одиннадцать ручьев. Хочется пить, но воду пить нельзя. Ребята знают об этом и крепятся. Зато на привалах выпиваем по ведру чаю. Официальный отдых — десять минут после часа ходьбы — позорно удлиняется до двадцати, а то и больше. Кормежка нормальная, по паре уток в день выходит. Ребятишки порядком устали.

Только и разговоров о том, у кого что болит и кто чем не может пошевелить. Я тоже ничем пошевелить не могу…»

Утром никто не желает выглядывать из палатки первым. Потому что все видно и так — тундра и побережье покрыты снегом. Решили спать дальше…

По крыше палатки стучит дождь. Он уничтожит утренний снег. Дует сильный ветер. Бревно за ночь почти все сгорело, но угли сохранились, костер разжигается быстро.

Карабин, который мы зарядили на случай, если умке вздумается поинтересоваться содержимым палатки, не понадобился.

Дождь, туман, сильный норд. Идти нельзя, потому что вымокнешь через полчаса, а сушиться негде. Решаем переждать, пока не стихнет. На берегу не видно ничего живого. НЗ нельзя трогать — мало ли впереди будет таких же дней. Раз нет дичи, перейдем на строгий режим. Завтрак (он же обед): по одному сухарю, по три куска сахару, по две кружки чаю и немного масла. Ужин: по сухарю, по кружке чаю, по пять долек шоколаду, по одной конфете «Дюшес».

Мы делаем зарядку, массаж. Мышцы по-прежнему болят. Пока что главная ценность похода в том, что мы вышли из прокуренных кабинетов. Чувствуется резкое обновление организма.

Сидим в палатке при свече… Играем в карты. Иногда раздается безответственный голос Козлова:

— Я бы сейчас и молочную кашку съел.

Я пытаюсь доказать Виталию бесполезность сахара, даже его вред, и совсем уж нелогично прошу выдавать его поболее. Но он неумолим. Он ответственный за продукты, а каптенармусу положено быть скаредным.

Мы всего в семидесяти километрах от исходной точки, а нам уже не везет. Ну что ж, это неплохо. Говорят, есть примета — если плохой старт, будет хорошим финиш. В любом случае главное — не терять оптимизма и смотреть, чтобы друг не слишком нагло передергивал в карты. Хотя соль любой игры — нарушение правил.

В походе теряются только нужные вещи, потому что ненужных у тебя нет. Потерял перчатку Козлов. Запасной нет. Сжег на костре хорошую портянку. Пришлось разорвать одну рубаху. Выходит, портянку нашел, но потерял рубаху, Система «тришкин кафтан», оказывается, очень живуча. Но зато щедрая волна выбрасывает на берег много нужных в нашем походном хозяйстве вещей.

Нашли металлическую флягу из-под бензина для мужских зажигалок. Нашли полиэтиленовый шприц. Нашли металлическую коробку оригинальной конструкции. Пену выбросили, коробку приспособили под порох. Еще одна коробка, наполненная пеной, но уже другой конструкции. На сей раз коробку выбросили, а пену использовали. Кусок свечи — пригодится. Полиэтиленовый кусок метр на полтора неизвестного происхождения. Это пригодится очень.

…В бинокль видим две избушки. Идем хорошо. Через несколько часов нас встречает свора собак. Избушки стоят на берегу Куэквуня. Сверяемся с картой. Отлично, — значит, в среднем мы делаем по тридцать километров в день, как и было запланировано. Вернее, не в день, а за ночь. Мы идем ночью, потому, что ночью холоднее. Днем, когда солнце, в палатке очень тепло и спится хорошо. А ходить лучше в холод.

Видимость одинаковая и днем и ночью — круглосуточный полярный день.

…Хозяин избушки чукча Таеургин. Ему пятьдесят два года. Когда-то в этих местах был колхоз имени Куйбышева. С сорок третьего года по сорок седьмой Таеургин был его председателем. Усадьба была на Пильхинской косе. Сейчас от всего колхоза здесь только Первый Председатель. Таеургин отсюда не уходит, это его родные места. Он не может покинуть эти края. Колхоз оставил ему два домика, иногда трактор завозит запасы угля на зимовку, продукты, и снова Таеургин наедине с океаном, с воспоминаниями.

Мы говорим Таеургину, что держим путь к Пильгину.

— О! — говорит он. — Хорошо…

Он не понимает, что у нас нет ассоциаций с Пильгином. Это у него там все связано с его жизнью, а мы-то там еще не были.