Но берег что-то опустел. Сидел народ по домам, уповая на судьбу. А некоторые энтузиасты на самую высокую сопку забрались, кто с рюкзаком, кто с чемоданом. А один так даже с ковром. Сидят в меходежде, ждут. Один Кузьмич с ребятами на берегу.

— Ох, и зальет нас, — говорит. — Открывай вино, ребята, режь казенную колбасу!

Закусили тэзэпэвской колбасой — дефицитным сервелатом, банки с болгарскими персиками открыли. А стихийного бедствия нет как нет.

Обеспокоенный отсутствием трудового ритма на берегу, прибежал заведующий ТЗП. А бригада спит себе потихоньку, похрапывает.

Растолкал заведующий Кузьмича, составил акт на все выпитое-съеденное. Почесал в затылке Кузьмич, акт подписал — насчет в счет будущей зарплаты. А ребят успокоил:

— Все, что пропито-съедено, в дело все употреблено.

Начали паникеры с сопки спускаться, потом долго на улицу глаз не показывали, стыдно было. А народ ехидничал:

— Что ж у них там такое было в рюкзаках да узелках? С чем же это не могли в последний свой час расстаться?

Кое-кто от разговоров даже уехал, навсегда.

Смотрит Матвеев по ту сторону пролива на американский берег, вспоминает детство и американцев, когда те приехали после войны в большой порт на Кольском полуострове, где Матвеевы жили. Отец служил, а Андрей с братом Артуром в школу бегали.

Веселые парни, эти американцы, что офицеры, что матросы. Выменивали у пацанвы на шоколад и жевательную резинку длинные крюки из толстой проволоки, которыми ребята цеплялись за машины и на буксире на коньках поднимались по обледенелой дороге на перевал… А оттуда вихрем вниз!

У американцев коньков не было, так они то же самое умудрялись вытворять на лыжах. Правда, если кого машина на повороте заносила, тот летел в обрыв, крутой там склон был — на лыжах-то да на скорости да на ледяной дороге не затормозишь. Ну, а свалился — все равно потеха!

В школе производство проволочных крюков было поставлено на поток. Не знали американцы их второго назначения. Вовсе не для развлечения служили они ребятам. Надо терпеливо дожидаться машин, идущих из порта к складам с продовольствием. Особенно хорошо, если полуторка гружена капустой. Прицепишься, сзади, идешь на подъем, у поворота сам добавляешь скорости, воткнешь крюк в кочан капусты, — сбросишь его, второй вилок — туда же. Под обрывом ребята собирают, потом дележка…

Отец тогда впервые произнес непонятное слово «ленд-лиз». Понял Андрей только, что американцы приехали за своими кораблями и машинами, которые они нам в войну давали. Только непонятно было, зачем они целехонькие «студебеккеры» под пресс в порту ставили и грузили на свои пароходы металлические лепешки.

Отец все время мрачный ходил. С утра до вечера драили они, вылизывали корабли, чтобы вернуть новенькими.

— Вы бы лучше их сломали, — вгорячах сказала мать.

— Разговоры! — осадил ее отец, кивнув на детей. Нечего, мол, при них… разводить.

Корабли были приняты американским командованием, а за океан их повели сдавать наши экипажи. Отцу на поход выдали дополнительный паек, и он его принес домой. Андрей помнит, что на столе вместе со свертками было несколько блоков папирос, а отец был некурящим.

— Отдай мне папиросы, папа, — попросил Андрей.

— Надеюсь, ты не куришь? — усмехнулся отец.

— Нет, — сказал Андрей. В доме верили друг другу на слово. — Но мне надо, для дела.

— Ну, бери, — и отец отделил ему одну упаковку пачек на двадцать.

Потом вместе со своим другом Сашей Никитиным они отнесли папиросы матросам, охранявшим склад с фильмами. Взамен получили полностью «Серенаду солнечной долины». Одному утащить фильм было не под силу, разложили коробки по двум мешкам, доволокли до школы. И когда надоело смотреть десятки раз одно и то же, просто на школьных вечерах пускали звуковую дорожку без изображения, в фильме было много джазовой музыки, и танцевали под эту музыку, пока учителей нет.

Сейчас Андрей смотрит с мыса на океан, на мокрый тающий снежок, на пролив, за которым в ясную погоду видны очертания скалы Фэруэй и мыса Принца Уэльского, и думает, какие они, американцы, сейчас там, за проливом? И помнит ли кто-нибудь из них, как Андрей когда-то менял проволочные крюки на шоколад и жвачку?

На мысу, только спуститься чуть ниже, у самых камней есть место, куда всегда приходит дед Кием. Иногда видит его там Матвеев, не мешает старику. Дед посидит молча, выкурит несколько трубок и уходит домой. Идет медленно, опираясь на палку.

У ног старика плещется море, иногда в шторм брызги долетают. Дед курит свою трубку и смотрит слезящимися глазами в океан, будто ждет возвращения вельботов. Вся поза его — ожидание, хотя никого в море нет, никто не уходил на промысел морзверя.

Не один год и не десять приходит он так сюда и смотрит в море. Кажется, будто на всю жизнь выбрал он себе это место да и состарился здесь.

Давно это было, давно, не стар был Кием и весел, любил «огненную воду», работу даже забывал, если на столе было вино. Сын подрос, и ссорились они часто, не любил он выпившего отца. А жили вдвоем, никого у них не было.

Однажды пришел большой пароход, веселье было на берегу. Больше всех Кием веселился, много спирта домой приносил, шкуры нерпы менял, меха менял, клыки моржовые, фигурки из них, что сам на досуге делал — все отдал за спирт.

А когда пароход уплыл, вместе с ним ушел и сын. Собрал рюкзак и уехал в неизвестные края. Все. Нет его с тех пор. Долго еще Кием веселился, ничего не понимал.

Но однажды накатило на него одиночество. И дал он клятву, что вернет себе сына, если бросит пить. Пить ему хотелось постоянно, но главное — не нарушить клятву, бросить навсегда, и наградой будет возвращение.

Он чурался праздников и застолья, уходил из гостей, где было вино, тосковал и мучился, а годы шли. Как могло его сердце выдержать ужас постоянной тоски?

Он носил в себе горе, боялся его расплескать, казнил себя, и все с надеждой — во искупление!

Столько лет прошло, сейчас у Киема были бы взрослые внуки, а сына все нет. Старики уже и забыли, что у него был сын, да и сам Кием никому об этом не напоминает. Как плохонький огонек жирника тлеет в его душе надежда, что за постоянную боль сердца должно быть вознаграждение. Дождется ли его старик?

Сколько раз он думал покончить с собой, уйти к верхним людям; может быть, там встретит мальчика, если сын среди них… Но удерживала его вера, что есть предел всему и он дождется. Особенно трудно ему было летом и осенью, когда приходили пароходы. Зимой он не так ждал, он верил морю. Море взяло — море должно отдать. И глядит он вдаль, в туманный морской горизонт, а там в тумане скрылся последний пароход, и по морю плывут льдины, и скоро снова зима, до следующего парохода…

Матвеев знает, что скоро с этими местами он распростится. Может, поэтому и зачастил на берег. Он знает, что скоро к нему приедет его друг, состоится сессия сельсовета и по просьбе Матвеева его освободят, Матвеев переедет в окружной центр, в родную экспедицию, где начинал, но его общественная активность повернулась новой гранью судьбы, перекинули его парторгом совхоза, на южное побережье, затем надо было укреплять сельсовет на этом северном берегу, но время прошло достаточно, так ведь можно и основную профессию забыть, слезно просился Матвеев, и вот вроде возвращают назад, надо потихоньку с поселком прощаться, скоро уезжать, а уезжать всегда больно — столько связано с этим маленьким поселением, столько остается тут.

Не ахти какой большой начальник Матвеев, но должность такова, что и рождение человека, и свадьба, и смерть — все проходит через его учреждение, через его руки. Все люди у него на виду, а он у людей.

Идет по поселку Матвеев и невольно думает, что и ассигнования на новую школу он пробил, вон она стоит, уже детишки учатся, и строительство слипа для вытаскивания китов на берег — тоже при его участии, и новая жиртопка, и домик подлатали деду Киему, и пенсию ему выхлопотали тоже заботами Матвеева, да мало ли чего, если начать вспоминать…