— Нет. Я работал на приисках.

— Вот и видно. Не полевик…

— Не скажите. Специфику поля я знаю. А закон, он всюду закон, фотографии павших коней есть?

— Фотоаппарата в поле не было, — ответил Аникей. — Не до пейзажей.

— Ну, могли бы взять уши…

— Что?!

— Отрезать у лошадей уши — вещественное доказательство. Когда-то очень давно так поступали, а то ведь мало ли куда лошадей можно деть.

— Вы с ума сошли! — заорал Аникей. — Вы можете у лошади, даже мертвой, отрезать уши?! Вы что!

— Не кричите на меня. Я все же вас старше. Я вам советую по существу.

— Ладно, разберемся. — Аникей махнул рукой, бросил сигарету. В коридоре стояла секретарша и звала Аникея в кабинет к начальнику.

«Новенькая, — автоматически зарегистрировал он. — Фауна что надо! Гм… есть какое-то очарование в высоких женщинах, так и хочется их любить…»

Он вошел в кабинет.

— Теперь все, Аникей Фролович, отдыхайте, — сказал начальник. — А то на вас лица нет. Три дня после поля положен отдых, пользуйтесь. А вертолет к вам мы пошлем завтра же. Хорошие вы принесли вести. Защитите полевой отчет, будете именинниками.

— Хорошо-то — хорошо, — начал Аникей. — Да с бухгалтером мы плохо поговорили.

— Бухгалтер должен быть занудой. Не удивляйтесь. Напишите рапорт о лошадях. Большую подробную объяснительную. Спишем. В соседней экспедиции комиссия работает — там геолог в реке погиб, дожди сильные шли, а вы говорите — лошади. Пишите рапорт и отдыхайте. Город ваш, три дня на разграбление, — начальник засмеялся.

— Меня только завтра проавансируют, — сказал Аникей.

— А-а, — понял начальник, — у нас была сегодня зарплата.

Он вытащил из кармана деньги, отсчитал три красненьких:

— Хватит до завтра?

— Нет, — сказал Аникей.

Начальник экспедиции отделил еще две.

— Хватит, — сказал Аникей. — Спасибо. Дайте, пожалуйста, нашим радиограмму о моем прибытии.

— Это мы сделаем сейчас, — сказал начальник экспедиции и протянул Аникею руку: — Всего доброго.

Аникей помыкался по комнатам экспедиции, они были пусты, никто еще с поля не вернулся. Потоптавшись у радиостанции, толкнул дверь.

— Личные принимаешь? — спросил Аникей.

— Куда?

— В Ольховку.

— Пиши. — Радист протянул ему бланк радиограммы. — Что там такое с Ольховкой? Ты Маркова такого случайно не знаешь?

— Знаю… — похолодел Аникей.

— Вот… три радио ему оттуда…

Аникей схватил листки, начал читать, засмеялся, сгреб со стола пачку пустых бланков и, счастливый, выскочил из комнаты.

— Эй, парень, расписаться надо! — крикнул ему вдогонку радист. Улыбнулся, покачал головой.

«Все они с поля поначалу немножко того», — подумал радист.

С тех пор как он помнил себя, он помнил снег. И белый цвет в его ранней памяти это не белая грудь матери, не белое ее лицо, не белые ее теплые руки, а снег. Все его воспоминания начинались со снега.

Как знать, может быть, он и родился в снегу, но об этом знают только отец с матерью, и они ему никогда об этом не говорили, и знал он только одно, что родился на безымянном острове в Ледовитом океане, в западном секторе Арктики, на крошечной метеостанции, куда не летали самолеты, а суда приходили раз в год.

Разные берега его детства омывало Баренцево море, отец с семьей кочевал, и, когда наконец осел в глубине России, Андрей Матвеев закончил университет и попросился на север, домой, но ему предложили крайний северо-восток, за тысячи километров от западной границы, и он согласился — лишь бы север, лишь бы снегу побольше, там жить можно.

Вот так и живет до сих пор на Чукотке, сменяя периодически побережье на тундру, все ему тут знакомо, везде на полуострове он бывал, где проездом, где с экспедицией, а где и живал подолгу, — несколько зим.

Сейчас председательствует в сельском Совете, домик неказистый на берегу океана, окна кабинета смотрят в тундру, окна комнаты заседаний — в океанский простор.

Этот поселок на Чукотке Андрей Матвеев выделяет среди таких же других. Здесь ему спокойней, здесь легче дышится, здесь все чаще приходят к нему воспоминания детства, слагающиеся в мозаику мгновений, о которых раньше он не думал, все это вспомнилось ему здесь, и кажется Андрею, что эти горы, и море, и снег, эту бухточку и эти домишки где-то он уже видел. Может быть, он видел такой же пейзаж еще тогда, в неосознанном детстве? Тогда, когда все еще было белым?

«Наверное, здесь снег такой, как в детстве… или просто это возраст… или одиночество…»

Живет Андрей в конце поселка в маленьком деревянном доме. В доме одна комната, большая кухня, кладовка, склад для угля и дров. Расположен он вдали от берега. Вот почему Андрей, когда желает остаться наедине с собой, идет на берег моря. Здесь легче думается. Здесь отдыхается. Да и просто смотреть на волны или темную гладь воды можно вечность, никогда от этой картины не устанешь.

У него на берегу есть свое место, вон там, за мысом. Надо подняться на холм, спуститься в долину и по долине идти на север. Сначала моря не видно, но слышны крики чаек, они все громче, и вдруг в этом птичьем гаме явственно различается вздох волн, глухое ворчание стихии («ага, прибой, видать, сильный»), здесь тропинка поворачивает на восток, и вскоре (для новичка совсем неожиданно) ты стоишь на самом мысу, и отсюда видно далеко-далеко…

Андрей Матвеев и сейчас на этом мысу. Недавно он открыл, что не только у него, у многих есть свои места на берегу моря. Любят сюда ходить старики. А молодежь — та чаще парами.

Здесь как бы оказываешься перед лицом вечности. Годы пройдут, люди уйдут, а мыс будет, и волны эти будут, и чайки — вот в чем дело. Не всякий может себе это объяснить, но понимают, чувствуют это, наверное, все.

…Последние дни осени. На берегу суета — разгружаются пароходы. Картофель, спиртное, бочки с капустой и селедкой, много всякого товару. Матвеев видел, как бригада рабочих под руководством Кузьмича старалась. Почти на всех северах Кузьмич поработал, есть у него опыт.

Запретили на время навигации выдавать рабочим спиртное. Сухой закон на все время. Не грустит Кузьмич. Ящики с бутылками перегружает с парохода на плашкоут, с плашкоута — на берег. По длинному металлическому широкому желобу ящики сами с плашкоута катятся вниз. Желоб отполирован, аж блестит. Как только дается команда на обед, к концу желоба ставится эмалированный таз. Кузьмич сам берет заветный ящик, трахает им по металлу — бутылки вдрызг, спиртное стекает по желобу в тазик. Естественный бой, предусмотренный правилами. Заведующему Торгово-заготовительным пунктом (ТЗП) сдаются запечатанные целые горлышки бутылок, ему горлышками отчитываться в бое стеклотары, все законно, у него претензий нет, лишь бы разгрузка шла хорошо и процент боя был в норме. Ну, а за закуской дело не станет — вон сколько картошки рассыпано, костер из ящиков можно мигом соорудить, а к печеной картошке капуста да селедка — первое дело, вынимай из бочки, не убудет.

— Ах, Кузьмич, Кузьмич! — качает головой Матвеев и отказывается от протянутой кружки.

Матвеев не всегда торопится осуждать Кузьмича. Кузьмич мужик работящий, любое дело у него спорится, если есть настроение. А что делать, если настроение у него частенько нуждается в допинге? Кузьмичу давно за пятьдесят, его не исправишь. А работать со своими парнями будет до самой темноты и при свете костров, кто его заменит?

Вот почему Матвееву, председателю сельсовета, на художества Кузьмича приходится закрывать глаза.

В прошлом году, тоже во время навигации, по радио сообщили, что ожидается цунами. Пришли дотошные люди к Андрею Матвееву. Ты, мол, голова, разъясни.

Достал Матвеев карту, расстелил, курвиметр взял, линейку, принялся считать.

— Не будет цунами, — сказал. — Не дойдет до нас волна; видите, на пути предполагаемого цунами лежит остров Святого Лаврентия. Он как раз наш берег прикрывает. Спите спокойно. — С тем и отправил ходоков.