— Можно, Магда? — спросил Николай.
— Давай, чего там.
— Она сцены ему устраивала. А под конец взяла его одежду, вынесла на берег, облила соляркой и сожгла. Он на другой день и подался в чем был. Взял у меня куртку.
— Хороший костер был! — засмеялась Магда.
«Гм… не приведи господи», — подумал Аникей.
На минуту все замолчали. Слышен был дождь на улице.
— Опять потеплело, дождь, — сказал Николай.
— Теперь они зарядят, — Меланья встала, взяла гитару. Вернулась к столу. — Этот дождь надолго.
— А как вы узнаете? — спросил Аникей. — По каким приметам?
— А у нас все приметы к дождю, — засмеялась Меланья.
Погас свет, электростанция перестала работать — полночь. Зажгли керосиновую лампу, Аникей сходил в кладовку, достал из рюкзака несколько свечей, расставил их по углам, стало светло.
— Сколько времени прошло, — обнял дед Магду. — Вот и свиделись — с Ольховкой, с рекой, с тобой вот.
— Ну и как река? Как Ольховка?
— Как? Человек и тот худшает за время. Так и река. Или возьми опять лошадь.
— Значит, я худшаю, — смеялась Магда.
— Э-э, нет, — пошел дед на попятную. — У тебя с возрастом только характер портится.
— Да?
— Да. Вреднеет, я бы сказал. Эй! Давай веселую, Меланья!
Меланья перебирала струны, настраивала.
— Там далеко на Севере холодном, я был влюблен, не зная почему, — затянул дед.
— Чуть потише, Афанасьич, соседи сбегутся.
— Соседи уже спят!
Меланья ударила по струнам, тихо запела:
Не печалься, мой маленький мальчик,
Если болен, — врача позову.
Мама, мама, мне врач не поможет,
Я влюбился в девчонку одну!
— Эх, — вспомнил про палец Коля Кузьмичев, — если б не рука, я бы сыграл! Я бы показал класс! — И, тряхнув хмельной головушкой, закричал истошным высоким голосом припев:
Мама, мама, мне врач не поможет,
Я влюбился в девчонку одну-у!
Марков любовался Меланьей, тепло ему было. А она пела:
У нее, мама, черные брови,
Голубые большие глаза.
Юбку носит она по фасону
И вертлявая как егоза.
«Репертуарчик, скажем прямо, довоенный, — удивлялся про себя Аникей. — Откуда он здесь сохранился… Стоп… Глаза! Глаза…» Аникей понял, что его смущало в ее лице. Он подсел поближе, чтобы еще раз посмотреть ей в глаза, когда она поднимет голову.
Она подняла голову и улыбнулась. Ее большие с чукотским разрезом глаза были серые.
Меланья была чуванкой. Когда-то эти края были последним пристанищем русских казаков. Закончив свои походы «встречь солнцу», они оставались тут навсегда, смешивались с местным населением — чукчами и ламутами, положив начало новому роду. И потомки сохранили старые имена, иногда старые обряды, старые сказания помнили, только не знали, откуда это. И рождались красивые дети. Иногда, неожиданно во всей черноглазой семье, появлялся ребенок с серыми глазами, как сигнал из прошлого, и всегда это почему-то были девочки.
Там, за покрытыми снегом перевалами, у синеющей на горизонте гряды, перекрещивались тундровые и таежные торговые пути. Там было ярмарочное древнее место. Это место до сих пор почитается стариками. Называется оно Голубые Озера. И если рождалась в семье необычно красивая девочка, ее называли потом Девушка с Голубых Озер.
«Так вот откуда Меланья», — понял Аникей.
— А песня про Голубые Озера есть? — спросил он, когда она кончила играть.
Меланья вздрогнула.
— Есть, — сказала серьезно. — Только это чукотская песня. Ее сейчас петь нельзя, Ее поют на праздниках, когда собираются старики. — И отставила гитару.
— Извини…
Афанасьич громко затянул:
Дождь стучит в окно,
В комнате темно,
В парк итить мне нада-а на свиданья-а!!
Там сидит она,
Грустию полна,
Тихо содрогаясь от рыданья-аа!
Магда хохотала от души. Ее забавлял лирический настрой старика. Дед прекратил пение, он начинал понимать, что и здесь, как у сторожихи, он не найдет сочувствия.
— Бабоньки вы наши, едят вас мухи! — махнул он рукой. — Давай какую-нибудь русскую. Про березку! Про березку!
— Можно, — сказала Меланья, — Клен ты мой опавший.
— Какой клен? Сама ты клен! Про березку прошу, уважь!
— Успеем еще, Афанасьич, — успокоил его Аникей. — Ты лучше на закуску нажимай. Бери ложку, держи икру — знатная закусь.
— Дело говоришь, дело! — быстро согласился дед.
— Значит, мы договорились? — спросил Николай. — Про Чайку?
— Я дал радиограмму. Завтра придет ответ.
— Завтра не придет, завтра воскресенье.
— Как?!
— Сегодня суббота, банный день. А завтра, пожалуй, уже сегодня — воскресенье… связи нет.
— Зато в понедельник три срока, — сказала Меланья, — всегда в понедельник много работы.
— Как же? — недоумевал Аникей. — Как же я дни-то выпустил? Суббота, правильно. Телеграмму прочтут только в понедельник.
— Не беспокойтесь, — сказала Меланья. — У нас с Анадырем связь прямая. Если в понедельник ответят — в понедельник вы и получите.
— Нам идти надо, надо спешить.
— Куда идти? — спросил Николай. — Вон что на дворе…
На улице грохотал ливень.
— Оставайтесь тут, отдохните, еще находитесь, — сказала Магда. — Здесь когда еще доведется побывать. Как знать, а вдруг мы по вас скучать будем, — лукаво улыбнулась она.
Но Марков был расстроен.
— Ну? — Меланья обняла Аникея. — Правда? — Ему казалось, что он через свитер ощущает тепло ее руки. — Я предлагаю за мужественных геологов!
— Нет уж! — поднялся Аникей. Печали и тревоги у него как не бывало. Он даже удивился своему внезапно легкому настроению. — Нет! — еще раз повторил он. — Я предлагаю за наших лошадей!
— Человек… человек сильнее лошади! — бормотал Афанасьич.
— Да. Поэтому за лошадей!
— И за нашу Чайку! — засмеялся Николай.
— Ладно!
Все выпили.
— …лошадь… она… что человек! — философствовал дед, уронив голову на руки. — Только лучше! Лучше!
— Лучше, лучше, успокойся, — погладила его по руке Магда.
— На будущий год, если встретите Чайку, вы ее не узнаете, — размечтался Николай. — Они у вас на износ работают, а мы их жалеем, им так трудиться не придется.
— Жаль расставаться.
— Это лошади — не поймут, — утешил Николай.
— Я знал лошадей, которые все понимали… лучше иного человека, — сказал Аникей. — Мы тогда на Востоке работали. Рядом была застава. Всех лошадей пограничных списали, погрузили на баржу и увезли в какой-то совхоз. А одна — ее звали Муха — болела. Ее не трогали, думали, околеет. А она выжила. В тундре, на травке, на вольном выпасе. Пришла осенью домой — а в конюшне уже гараж на три вездехода. И вообще, никто ею не хотел заниматься — раз списана, значит, ничья. Иди, гуляй. И солдаты ее прогоняли. И она сторонилась всех, кто в зеленой форме. Мы, геологи, в зеленой спецухе ходили. Подойдем к лошади, позовем ее, а она от нас шарахается — думает, мы солдаты. Ушла Муха в поселок и сама нашла себе работу. Подойдет к школе-интернату, там высокое крыльцо — и стоит, ждет перемену. Ходит, ходит вокруг школы, а как звонок услышит — бежит к крыльцу, станет и ждет. Пацаны выскакивают, кто-нибудь один садится на нее. Муха аккуратно, осторожно так провозит его вокруг школы, катает. Даст круг — и снова к крыльцу. Дважды одного и того же не возила. Даст круг и останавливается, слезай, мол. Следующий! Следующий садится — и того один круг возле школы. И так все время. Ребятишки ей все завтраки отдавали. Это был ее заработок. Вот скажи, кто ее мог так надоумить?
