Сидит он как-то на крылечке, покуривает, смотрит на закат, блаженствует. Подходит к нему хозяйка, у которой он был на постое, тетя Даша и говорит:

— Артур Иванович, а что, если возьмем бутылочку, выпьем и согрешим, а?

Отважно так спрашивает.

— Что ты, тетя Даша, зачем это, это ни к чему… — всполошился Миронов, застеснялся, ушел в свои комнаты.

А утром он узнал, что тетя Даша умерла.

Вот и все. И не виноват Миронов, а вину свою чувствует.

Форточка у Миронова всегда открыта. Весна на улице. Конец мая. Снег тает. А первомайскую демонстрацию совсем снегом засыпало, даже пурга была последняя, свирепая. Скоро июнь — там уж и лето молниеносное, хорошо летом, на Чукотку пора. Да нет, пора уже в ясли, за малышом.

«Что ж Кен-то не едет?»

Вспоминает Миронов прошлое. Странная штука время. Вот ведь как давно все было, уж и думаешь: а было ли?

Проходит время, одни люди остаются в твоей жизни навсегда, другие — как ночной гость — попил чай, переночевал и ушел из дому, будто и не было. И невольно думаешь, что высшая мера в оценке твоих дел — это когда друзья грустят, если тебя нет с ними рядом.

Миронов все еще лежит. Принял таблетку.

«Этот год, думает он, называется годом счастливых перемен. А с начала года двое его знакомых в разных концах области ушли в небытие. Прямо скажем, далеко не хорошие люди. Значит, для кого-то их смерть действительно счастливая перемена. И вот я сам лежу в постели. Если я уйду вслед за ними, — значит, я тоже негодяй? Выходит, надо жить, раз я хороший. Год-то счастливых перемен. А кому мой уход принесет счастье? Никому.

Хоть в этом-то я уверен, слава богу…»

Миронов встает, накидывает плащ, идет в ясли. «Вот все образуется, думает он, достану малышу собаку, большую лохматую чукотскую собаку. И еще научу его не бояться одиночества. Одиночество часто благо, не надо его бежать…

А если Кен не приедет, — дождусь жены и сам к нему поеду. И это враз утяготит его вину перед самим собой из-за несдержанного слова…»

В дни молодости Миронова где-то два с лишним десятилетия назад (боже, как быстро летит время!) эта узкая многокилометровая заснеженная коса сияла первозданной белизной до самой середины июня.

Весной над ней пролетали птицы, и белые канадские гуси обязательно отдыхали тут перед последним броском на остров Врангеля.

Поздним летом на косу вылезали моржи, грелись на солнышке, нестерпимый запах стоял вокруг, рев и хрюканье, но в основном все-таки была тишина — моржи больше спали, нежились на солнце.

Осенью и ближе к зиме коса превращалась в медвежью столовую. Медведи подкочевали сюда с первыми льдами, на косе валялись в множестве мертвые моржи — для старых, больных и просто задавленных в толкотне и свалке коса была последним прибежищем. Пищи для белых медведей было в избытке.

По следам медведей шли песцы, довольствовались остатками медвежьей трапезы.

Согласие в природе ничем не нарушалось.

Но по следам песцов шел человек. Охотники ставили тут капканы, иногда прямо на косе, иногда вынося привады прямо во льды океана — добыча была богатой.

Добыча Миронова не интересовала. Но охотничий сезон ставил перед Мироновым трудно разрешимые проблемы. Молодому начальнику геологической партии необходимо подобрать место для весновки, место выброски, где небольшой отряд должен соорудить стационарные палатки, устроить базу, и это место должно быть идеальным во всех отношениях — и чтобы отсюда удобно было вязать сеть маршрутов, и чтобы река была рядом, и чтобы в реке рыба водилась, и чтобы место это при половодье не заливалось, и чтобы выход к океану был покороче, чтобы при случае взять у чукчей вельбот, да и грузы морем доставлять легче. Много проблем…

Это сейчас с заброской легко: заказал вертолет — и ты вертолет получишь. А тогда на весь район одна «Аннушка» и один «канаельхын» («бычок» с чукотского, так охотники называют вертолет).

У «Аннушки» в районе забот полон рот — то санрейс, то обеспечение оленеводов на время отела, то еще что-нибудь непредвиденное. Да и не всегда «Аннушка» сядет там, где необходимо геологу. А на единственный вертолет тоже очередь — таких партий, как у Миронова, в экспедиции достаточно, а кому первому транспорт — это зависит и от готовности партии, и от погоды, и от благорасположения экспедиционного начальства, в данном случае замначальника экспедиции по хозчасти.

Одна надежда — собачьи упряжки. Но где их взять, если поселковые каюры занаряжены в тундру к оленеводам, а охотники заняты своим делом и не бросят участок, пока сезон не кончится, а он длится аж до середины апреля.

Вот в такое-то тяжелое время раздумий, хлопотливое время и свела судьба Миронова и Кеннакука. На знаменитой Иультинской трассе. Длина ее невелика — всего двести семь километров, но иногда зимой на преодоление этих километров уходила неделя. И сейчас в пути была колонна автомашин, замыкал которую геологический автофургон. Из трубы вился дымок — фургон отапливался, ребята на короткий путь не рассчитывали.

Миронов сидел с водителем. Машина плелась потихоньку, впереди основная колонна пробивала дорогу.

Почти половина пути была уже пройдена, когда на дороге Миронов увидел человека. Сначала он подумал, что это идет к ним шофер одной из забуксовавших машин, но в свете фар Миронов различил на встречном меховую одежду, а никто из шоферов меходежду не носил.

«Пастух, наверное, — подумал Миронов. — Где-то, видать, тут бригада кочует…»

— Мэй, этти! — поздоровался Миронов.

— Привет… — ответил незнакомец.

— Куда?

— В Иультин…

— Ого! — присвистнул Миронов. — Без малого сотня кэмэ! Пешком! Очумел, что ли? Пурга ведь!

— Да я не замерзну… и пурга скоро кончится… все равно кто-нибудь бы встретился, — весело сказал незнакомец.

Во время разговора Миронов внимательно рассматривал его. Он был ровесником Миронова, наверное, чуть старше, у северных людей очень трудно определить возраст. По-русски говорил чисто, правильно, без акцента.

«Чукча или эскимос?» — гадал Миронов и не мог определить.

— Давно идешь?

— Нет… часа два…

— Подожди… — Миронов залез в кабину, вытащил термос. Отвинтил, налил в крышечку. — Пей!

— Чай? — удивился путник.

— Ага! — засмеялся Миронов. — С коньяком и смородиной. Вкусно?

— Ни-че-во-о!

— Садись к ребятам в фургон, там печка, — сказал Миронов и сам забарабанил в дверцу.

— Принимай гостей! — крикнул он в темноту и помог Кеннакуку забраться.

В дорожном шоферском профилактории, где остановились на ночевку, наскоро поужинали, получили маленькую комнатку. После трудной дороги всем хотелось спать, а тут тепло и уютно, узкие железные кровати аккуратно застелены солдатскими одеялами и белоснежными простынями.

Ребята рухнули в постели, и тут только Миронов обратил внимание, что свободной осталась одна койка, для него, а дорожный попутчик вообще куда-то пропал.

Нашел его Миронов в коридоре. Он опять был в меходежде, сидел на полу, в углу, и, казалось, дремал.

— Товарищ, — толкнул его Миронов, — вставай.

Тот послушно встал.

— Пошли.

У окошка диспетчерши (она была и хозяйкой гостиницы) они простояли долго. На стук Миронова никто не откликался. Наконец окошечко отворилось, и показалось заспанное лицо.

— Что такое? — спросила женщина. — Новенькие? А-а, — узнала она, — геологи…

— С нами пассажир… нужно еще одно место, — показал Миронов на Кеннакука.

— Мест нет, — сказала она, увидев человека в кухлянке. — Да не волнуйтесь, они привычные…

— Как это привычные! — взорвался Миронов. — Мест нет, — передразнил он. — На краю света, а совсем как на материке — «мест нет»! Это вот для вас «нет», а для него всегда должно быть, понимаете?

— Ну, нет… — вздохнула она. — А вдруг еще машины подойдут?

— Значит, есть?

Она молчала.

— Пожалуйста, раскладушку, и в нашу комнату.

На раскладушку Миронов постелил спальный мешок, сверху простыни, раскатал одеяло и стал устраиваться.