Савинков молча слушал споры двух полковников. Было ведь ясно, что Гоппер, тоже земляк и сослуживец полковника Бреде, прав. Война — грязное дело, а уж Гражданская война и подавно.
Савинков был сейчас в военном френче, в фуражке со знаком Добровольческой армии — он считал себя прежним военным министром времён бесстрашного Корнилова. Он мог единолично вершить суд. Политика политикой, а орать уроженцу каких-то Житковичей на площади Ярославля непозволительно. Савинков закурил свою любимую сигару. Он был сейчас, после Рыбинска, при перчатках и белом платке в нагрудном кармане френча; брезгливо, не глядя, вышиб носком начищенного сапога табурет из-под ног кричащего горла и сказал Перхурову:
— Нас ждут, полковник, более важные дела. Обсудим.
Пострекивали пулемёты на мосту через Волгу. Повжикивали залетавшие даже сюда винтовочные дальнобойные пули. Но Перхуров не обращал на это внимания. Пока что ничего не решающая пограничная перестрелка. Какому-то подвернувшемуся адъютанту он даже сказал:
— Прикажи экономить боеприпасы. Пусть окапываются у моста и ставят заграждения. Стрелять попусту нечего.
В губернаторском дворце, уже без посторонних, высказался более определённо:
— Мы должны с вами, Борис Викторович, понять: больше двух недель здесь тоже не продержаться. В конце концов красные бронепоезда прорвутся к Ярославлю. Не со стороны Рыбинска, так со стороны Вологды. Мои диверсанты, залёгшие на откосах главного пути, сметают восстанавливающих дорогу рабочих, но... — Он тягостно помолчал. — Но бронепоезд сам их метёт головными пулемётами и помаленьку отжимает назад, даже не пуская в дело пушки. Сколько мои смертники могут продержаться? Я отвожу три дня. Конечно, на окраине уже самого Ярославля разбираются пути и валится на рельсы всё, что угодно, в том числе и целые вагоны. Но мы же должны понимать: тут, на подходе к Ярославлю, Геккер не ограничится пулемётами. В дело пойдут орудия, защищённые непроницаемой для наших винтовок броней. Пять моих пушечек навстречу?.. Они погибнут, сдерживая бронепоезд, ещё под Романовом...
— Да, не могу себе простить, что не сумел привезти из Рыбинска артиллерию...
— Не казните себя, Борис Викторович. Вы сделали что смогли. И я сделаю что смогу. Но — в пределах двух недель. Дальше?..
Савинков знал, что делать дальше. Но это походило на дезертирство. Полковник Перхуров, видя его колебания, сам высказал очевидную мысль:
— Вам, Борис Викторович, надо отправляться в Кострому... в Нижний... в Казань... Самару... Может, даже в Уфу. Там создаётся какая-то Директория — что мы о ней стаем? Там все наши политиканы — они будут без нас решать судьбу России? Группируются в некий правительственный орган члены разогнанного Учредительного собрания. Ваш друг Чернов, ваш министр Авксентьев не наломают, по обычаю, дровишек? Что думают делать ваши любимые эсеры?..
— Вы разве забыли, полковник, что ещё в августе семнадцатого года ЦК партии социалистов-революционеров исключил меня из своих рядов... вернее, я на их приглашение не откликнулся?..
— А, оставим эти партийные штучки-дрючки! Я военный человек. Меня интересует только одно: кто окажет нам реальную помощь? Нам — следовательно, и России. Ваш громадный авторитет... не морщитесь, Борис Викторович... подтолкнёт беспечных краснобаев хоть к каким-то военным действиям. Вы — председатель «Союза защиты Родины и Свободы»?
— Да, я. Как-никак социалист. Монархист Рычков позорно бросил нас...
— Приказывайте мне, полковнику, тоже монархисту... коль наш Главнокомандующий генерал Рычков не соизволит... Прикажите именем «Союза» держаться в Ярославле до последнего, а сами... сами готовьте запасные позиции. Резервы. Власть! Безвластие погубит Россию. Вы мне доверяете?
— Доверяю, полковник... и приказываю: держитесь! Вы правы: я сегодня же ночью отправляюсь вниз по Волге. Сами понимаете, через красные города, включая и Кострому. Тоже не удержались там наши.
Время шло уже к вечеру. Он велел Деренталю срочно собираться. Других адъютантов у него сейчас не было. Патин спит в прибрежном песке у рыбинской биржи, а Клепиков...
От юнкера не было никаких известий.
Как, впрочем, и от Любови Ефимовны...
— Вы не проклинаете меня за пропавшую жену?
— Люба? Она из любой передряги сухой выберется, — беспечно отмахнулся Деренталь, наливая себе на дорожку. — Бьюсь об заклад: она из Рыбинска ринулась охмурять послов, в Вологду. Что ей оставалось? Даже под охраной вашего юнкера в Москву не пробраться. Вологда, только Вологда.
— А нам?.. Нам, милый Саша, Казань... Нет! — радостно воскликнул он. — В Казань отправится наш воскресший юнкер.
В самом деле, в гостиную губернаторского дома, где они сидели, входил юнкер Клепиков. В своей бесподобной форме Императорского Павловского училища. Высокий, стройный, смеющийся. Он как ни в чём не бывало отдал честь Савинкову и бывшему при погонах полковнику Перхурову, а Деренталю протянул руку:
— С прибытием всех вас в Ярославль!
— И вас, милый Флегонт, — обнял Савинков единственного, после смерти Патина, своего адъютанта.
— Вы как с плац-парада, юнкер, — полковник Перхуров пожал ему руку. — Как это вам удаётся?
— В вашей приёмной переоделся, господин полковник. Не идти же представляться в рыбацком рванье!
— Правильно, — согласился и Савинков. — Выпейте с дорожки, — подал он хрустальный, возможно, ещё губернаторский бокал. — Выпейте — и покрасуйтесь перед нами... ну, скажем, пятнадцать минут. Потом мы все разбегаемся по своим делам. Наш дипломат Александр Аркадьевич отправляется в Москву, чтобы от моего имени пошевелить оставшихся там членов «Союза», поразведать настроения бездельничающих дипломатов, а заодно и пропавшую жену поискать...
— Жена не пропадёт, — снова легкомысленно заметил Деренталь.
— Не перебивайте, Александр Аркадьевич, — недовольно остановил его Савинков. — Значит, Деренталь — в Москву, Клепиков — в Казань...
— Каза-ань?.. В разгар сражения?! — невольно вырвалось у юнкера.
— Я же сказал — не перебивать! Да, Казань. Предупредите наших, что я туда же отправляюсь. Вы — галопом, я — шажком. Вниз по течению. Маленько задержусь в попутных городах — надо, надо поругаться! Вам — без ругани, быстро и скрытно. Так что через пятнадцать... уже через десять минут, — вытащил он свой серебряный брегет, — вам придётся снова вздеть на себя пролетарское рванье. Такие дела, юнкер. Вопросы есть?
— Нет, — потупился Клепиков.
— Нет, — повторил беспечальный Деренталь, снова наливая себе на дорожку.
Разогнав в разные стороны своих ближайших друзей и помощников, Савинков и сам с вечерними сумерками сел в лодку, с двумя данными Перхуровым провожатыми, и оттолкнулся вёслами от ярославского берега. Рыбак. Просто потёртый жизнью рыбарь, исповедующий заткнутую паклей самогонку. Даже брезентуху свою маленько облил. Чтобы на случай проверки хорошо пахло. Не сигарами же! Да и проверяющих иногда не мешает угостить. Сам он, не опускаясь до вонючей самогонки, ограничился прощальным бокалом шампанского... и хлопнул хрусталь о пол.
Полковник Перхуров с пониманием воспринял его прощальный жест. Дорога предстояла дальняя и опасная.
В этот прощальный час было тихо. Странно, даже на волжском мосту не стреляли.
V
Проводив Савинкова в Казань, Перхуров вызвал своего заместителя, полковника Гоппера. Спросил без обиняков:
— Как вы думаете, сколько продержимся?
Гоппера не удивило, что Перхуров, по существу, и не планирует бесконечно удерживать Ярославль. Было очевидно — его придётся сдавать; весь вопрос — сколько они дадут времени собиравшейся в Казани новой белой армии, а может, и союзничкам, которые никак не раскачаются. Чего бы стоило, поднявшись вверх по Двине, перерезать дорогу на Петроград! Северное направление оставалось самым тяжёлым; оттуда, через Тихвин и Вологду, напирали большевики. Бронепоезд, застрявший на разобранных путях под Рыбинском, мало успокаивал; со стороны Вологды шёл более тяжёлый и грозный блиндир, на котором красные начертали имя своего вождя: «Ленин». Никакие диверсионные группы к нему подступиться не могли. Его окружали сплошным конвоем, справа и слева, латышские полки: 6-й Тукумский и 8-й Вольмарский. Вместе с Вольмарским полком во главе Сводной роты латышских стрелков шёл заместитель Дзержинского — Ян Петерс. Этот выжигал и вырубал всё на своём пути.
