Он умел останавливать самых горячих... даже таких, как незабвенной памяти Ваня Каляев...

   — Что правда, то правда: надо быстрее выводить людей из Москвы. Лагерь под Рыбинском, как докладывает Патин, почти готов. Дальше — Ярославль, Муром, Владимир, Казань. Можно и по более мелким окрестным городам. Это дело не одного дня и даже не одной недели. Не можем мы катить в Ярославль целыми составами... как немцы на Москву! Да ещё с музыкой полковой. Нет, господам офицерам придётся везти свои мундиры в дорожных котомочках. Придёт время — отгладим заново.

Он не понравился сам себе: увлёкся... Это никогда к добру не ведёт.

   — Пожалуй, не помешает опять навестить Рыбинск и Ярославль. Но — на самое краткое время. Сами понимаете, без вас мне в Москве не управиться. А надежда на добрейшего генерала Рычкова... — Он не хотел договаривать. — Будем сами себе генералами. Надо разработать чёткий график отправки наших воинских подразделений. С железнодорожниками связь установлена. Но, во-первых, не везде же там наши люди, а во-вторых, и пропускная способность невелика. Меня предупредили: группы должны быть не больше пяти человек. И на том спасибо. Они рискуют так же, как и мы. Хотя нам-то придётся заниматься тоскливой арифметикой. Разделите-ка пять тысяч на пять?..

   — Но уже пять сотен — в Рыбинске, — обиделся полковник Бреде.

   — Семь сотен — в Ярославле, — без обиды, но твёрдо напомнил полковник Перхуров. — Объясните, Борис Викторович, почему вы нервничаете?

   — Я? — удивился Савинков. — Сейчас объясню...

Но и без дальнейших объяснений было ясно, что процесс накопления сил в Рыбинске и Ярославле займёт не менее месяца. Скорее всего, и больше. И потом — с вокзала в бой не бросишь. Та же конспирация, то же отсиживанье в пригородах, пока все не соберутся... Нет, раньше июля не начать.

Он уже сам стал отступать под проницательными взглядами полковников. Но и Перхуров тоже уступил:

   — Хорошо. Я отлучусь пока на два-три дня... пока лишь в качестве квартирмейстера. Основные силы сосредоточиваем под Романовом, там недалеко от Ярославля. Часов пять пешего перехода, но в случае необходимости можно использовать и железную дорогу. Когда начнётся — отпадёт надобность скрытничать. Депо в Ярославле большое, порожняк обеспечим.

   — В Рыбинске поменьше, но мы рекой. Думаю, задержки с подвозом не будет, — заверил Бреде. — Ещё раз всё проверю, хотя тоже долго не задержусь.

   — Ну и ладно, — как грехи отпустил Савинков. — Есть в этом дворце хозяин-хлебосол?..

   — А как же, — хмыкнул Перхуров. — Ча-лаве-ек!..

Он побрякал в старом пыльном буфете и принёс поднос со словами:

   — Кушать подано, господа.

Они выпили по стакану дрянного базарного вина, у которого и названия-то не имелось. На правах хозяина полковник Перхуров даже чертыхнулся:

   — Вот дожили! Министры и полковники пьют... как таганские забулдыги!

Савинков благодарно пожал ему руку: самым простым способом сорвал горечь некоторой обиды. Ну, он-то привык — с гимназических лет подпольщик, а каково прятаться боевым полковникам?

Вышел он от Перхурова вместе с Бреде, но тут же и разошлись в разные стороны. Было недалеко до Деренталей, в одиночку оно и незаметнее. Шёл мягко, неслышно, шпорами, разумеется, не гремел.

Да и полковника Бреде в десяти шагах уже не слышалось. За эти зимние месяцы георгиевский кавалер тоже разучился ходить строевым...

Как, впрочем, и юнкер Его Императорского Павловского училища; он как из-под земли вырос перед условленной на эту ночь квартирой.

   — Вот что, — сказал Савинков, оглядывая образцовую красноармейскую выправку. — Ночной пропуск у вас, Саша, в исправности — бегите на телеграф и предупредите Патина, чтоб сидел на месте. Мол, Сарра выздоравливает, не беспокойтесь.

Клепиков кивнул своей отлично сидевшей красноармейской фуражкой и так же тихо, как появился, исчез в темноте переулков, чтобы уже где-то там, на Мясницкой, выйти к почтамту. Савинков думал: всё, можно подниматься на второй этаж. Хватит, тоже не железный, устал.

Но на лестничной площадке как ни в чём не бывало стоял поручик Патин.

   — Весело в этой жизни! — пожимая ему руку, не без горечи улыбнулся Савинков. — Я только что послал Деренталя на почтамт дать вам телеграмму. Сарра выздоравливает... и всё такое...

   — Не надо было приезжать?

   — Не надо, но вы не виноваты. Мы тут понакрутили... Пойдёмте в квартиру, нечего тут маячить.

   — Но Деренталь? Я догоню его?

   — Пойдёмте. У вас нет пропуска.

По тону голоса Патин почувствовал, что спорить бесполезно. Сидя в кресле заброшенной квартиры, потягивая какое-то убогое винцо, Патин и половины своих приключений не успел пересказать, как возвратился Деренталь. Условный стук, скрип ржавой петли — и удивлённый, обидчивый взгляд:

   — Но я только что запретил вам выезжать из Рыбинска!

Патин развёл руками — что тут, мол, объяснять? — а Савинков, доставая очередную бутылку всё той же кислятины, вдруг совершенно серьёзно спросил:

   — Поручик Патин, как у вас насчёт сифилиса? Ну хотя бы триппера?..

Недоумение было столь велико, что и Деренталь выпучил свои красивые французские глаза.

Савинков не спешил объяснять неуместный вопрос, предложил:

   — Выпьем за мужские достоинства.

Уже когда несчастный Патин вдоволь намаялся, посчитал за нужное досказать:

   — Да-да, мужской доктор. Кир Кириллович. Я просил его срочно перебираться в Рыбинск. Человек любит хорошо поесть — чего ему делать в голодном Питере? Пусть стерлядочку шекснинскую жуёт, а?

Патин был не в силах долго сердиться.

   — Ну, Борис Викторович! Выходит, мне на той же ноге — обратно в Рыбинск?

   — На той, на быстрой. Надо же встретить хорошего доктора!

О том, что туда же отправляется и полковник Бреде, а вскоре и он сам перенесёт свой штаб, умолчал. Предрассудок старого подпольщика. Если несколько человек едут порознь, гораздо безопаснее и больше шансов проскочить... хотя бы в единственном числе...

Дело прежде всего. Пусть простит Бог, но о живом человеке он в такие минуты не думал.

Нет, сам Савинков никогда не пользовался услугами Кира Кирилловича, но понимал, насколько обречены фронтовые офицеры, приезжающие в Питер на побывку. Будучи комиссаром Керенского, а потом и военным министром, он насмотрелся на юдоль офицерскую; без кола, без двора, без семьи, а последнее время и без Отечества — что они могли хранить в душе своей? Дешёвый кабак да публичный дом — вот и вся их святая святых. Легко было обвинять — нелегко утешать. По примеру некоторых западных армий Савинков в своё время пытался узаконить прифронтовые бардачки, чтоб не развозить заразу по всей России, особенно по Москве и Питеру, но, Боже правый, как на него зашикали в правительстве!.. А зараза-то оставалась, не хуже гнойных нарывов назревавшей новой революции. Вот тогда-то, прослышав про чудачества военного министра, и заявился к нему этот странный человек, отрекомендовался:

   — Кир Кириллович, Бобровников. С вашего разрешения, лучший специалист по сифилису и трипперу.

Патин при том не присутствовал, но, хорошо усвоив скупые, точные рассказы Савинкова, да в последний раз и сам познакомившись с доктором, тоже посмеивался. Что заставило его из Петрограда удрать в Рыбинск? Ещё не было случая, чтоб тайное, совершавшееся в укромном докторском доме, становилось явным. Значит, не доносили, не изгоняли. Кто погряз во грехе — уважай эти грехи; заботы доктора не афишировали, но ценили. Солдатне и матросне чего шляться по таким дорогим венерологам? Им и глупых коновалов довольно. К любезнейшему Киру Кирилловичу ходили при больших погонах, а сейчас при больших звёздах. Он подозрительно и насмешливо глянул на заросшего бородой посетителя, к тому же в замызганной солдатской шинельке:

   — Вы не ошиблись... молодой-бородатый?..