От окопной, без всякой революционной примеси, совершенно случайной песни и на душе стало по-окопному твёрдо и хорошо. Ведь кругом, локоть к локтю, друзья боевые!..

Доктор, к которому наконец-то пришли, оказался на редкость породистым и вальяжным человеком. Не замечалось, чтоб пробавлялся большевистской воблой. Но всё же, едва умылись и маленько почистились, стал жаловаться:

   — Понимаете, Борис Викторович, понимаете, до чего я дошёл? Я? Я должен угощать вас каким-то пошлым холодцом, какой-то картошкой и... отнюдь не шампанским... Нет, господа! Прошу — не обессудьте.

Савинков удовлетворённо потягивал навечно, кажется, закаменелыми губами, изображая усмешку. К холодцу и, великолепно прожаренной картошке нашлась всё же икорка, нашёлся и богом хранимый балычок.

   — Видите? — кивал он на своего младшего товарища. — Юнкер такой бесподобной картошки уже неделю не едал.

Флегонт Клепиков смущённо, не в силах подавить звериный аппетит, молодыми своими зубами хрумкал до сухости запечённую картошку, сдабривал её холодцом и оправдывался:

   — В неделе что-то восемь дней уже оказалось... Наверно, наряду с новым календарём и новый недельник большевики вводят.

   — Они такие, — согласился доктор, — что хочешь введут. А мы — мы таковские. Они — водочку под воблочку, а мы — коньячок под балычок. Вот шампани... уж извините, говорю, господа. Разве какой комиссар, не зная ценности этого благословенного напитка, вместо водочки, как плату за свои обычные пороки, под полой шинельки принесёт... Ба, звонят, господа! — засуетился он, поднимаясь. — В моём доме есть электричество, значит, есть и звонок. Чтоб ему!.. Да. Хоть это у меня и не приёмный кабинет-с, а так, можно сказать, альков, услада души-с... но всё же извольте ретироваться в соседнюю комнату-с...

Он торопливо и покорно убежал на звонок, нетерпеливо повторившийся, а Флегонт Клепиков так же нетерпеливо, утолив первый аппетит, но так и не доев, все остатки собрал со стола и в охапке унёс в соседнюю боковушку, блаженно поохивая:

   — Ох-хо, Борис Викторович! Где вы такого благодетеля сыскали?

Савинков посмотрел на него внимательно и сухо:

   — Поскитайтесь-ка с моё по заграницам, поваляйтесь-ка по разным революционным бабам — не о таких докторах запоёте.

Флегонт Клепиков подавил обиду, и Савинков уже помягче, усаживаясь к тому же в мягкое кресло, продолжал:

   — Не я его нашёл — судьба нашла. Я ещё не видел ни одного Тоцкого-Троцкого, ни одного Либера-Дана, чтоб он не пользовался услугами таких вот докторов. Да ещё болтливых, слишком болтливых, юнкер. А этот?.. Этот — могила. Проверен, засекречен и оберегаем... как славное оружие нашей славной революции! Что?.. В патетику впадает престарелый Савинков? Нет, просто сущность человеческую прозревает. Ведь этому Киру Кирилловичу жизнь такая, как и нам, — тоже вечное шатание по окровавленному ножу. Думаете, легко ему одновременно и с нами, и с комиссарами вожжаться? Не скажите, юнкер: кто вот так бесшабашно и артистично залезет в пасть... положим, в заднюю... любому архиважному комиссару? Не обижайтесь на старика, — закончил он чуть-чуть кокетливо, — а лучше ещё выпейте да поешьте. Силы — они любви к отечеству прибавляют.

Флегонт Клепиков давно уж эту лёгкую обиду под холодец пропустил, а тут и вовсе растаял:

   — Какой вы, Борис Викторович...

   — Такой, юнкер, такой, милый.

Он приобнял его, тоже с удовлетворением оглядываясь. Умел доктор жить, ничего не скажешь. На это уменье ему, конечно, и раньше подбрасывали, да и теперь, наверно, кое-что, но он не уставал удивляться. Ведь знал его и по заграничным встречам, знал и по приезде в Петроград, бывал не раз в этой путано-запутанной квартирище, заодно и нелегальной больничке, но вот и сейчас в душе похмыкивал: эк живёт человек! Кир Кириллович, — человек исконно ярославский, носивший вот такое имечко, при фамилии Бобровников, — умел устраиваться в своей многотрудной жизни. Дом ему вроде и не принадлежал, а на какой-то чухонке был записан, следовательно, и адресные следы доктора заметал, к тому же скромным своим плечиком лишь немного высовывался на улицу; тулово многоликое и многоногое погружалось в самые настоящие охтинские трущобы, переходящие в заброшенные склады, так что полк там потеряется — не найдёшь. А между тем внутреннее убранство — на все вкусы и лица. Сеть запутанных коридоров и коридорчиков, начиная от скромного, вполне в таком духе, парадного крылечка, — она неприметно тянулась из одной комнаты в другую и заканчивалась такими вот уютными тупиками. Наподобие чуланчика 3. Н., но пошире и побогаче. Не замечалось, что для прислуги, — для своего, так сказать, употребления. Были три кресла, диван, стол, сияющий лаком граммофон, большущий книжный шкаф... Славненькая ловушка... только для кого? Не для старого же конспиратора.

Савинков догадливо хмыкнул:

   — Хэ... помогите-ка, юнкер.

Подошёл к этому осевшему от книг шкафу и плечом подпёр один бок, Флегонт вознамерился в другой... но тяжеленный шкаф без всяких усилий отъехал в сторону, открывая вполне приличную дверь.

   — Видите? — с довольным видом потёр руки Савинков. — Вот так и живут истинные революционеры... Однако шаги? Не будем смущать хозяина нашими изысками.

Шкаф, поставленный на ролики, за какую-то секунду встал на прежнее место, и Савинков успел ещё вытереть руку о край скатерти, налить коньяку, прежде чем явился хозяин.

   — Устроились? Вижу, что прекрасно. А вот и я! Да с чем, смотрите!.. — потряс он обёрнутой в пергамент бутылкой. — Ой, какой матёрый комиссарище!.. Молчу, молчу. Страшно и имя называть, не только что копаться в этом...

   — ...пениксе?

   — Да, в его чёртовом прогнившем пениксе ковыряться!

   — А вы ничего, Кир Кириллович, вы ковыряйтесь... для пользы дела, — дружески поощрил его Савинков. — Руки, они отмоются. Доктору — да не знать!

   — Знаю, Борис Викторович, знаю. Стараюсь. Куда денешься? Везде обыски, везде аресты. Куда порядочному человеку свою бедную головку упрятать?

   — Да разве что в такую вот охтинскую трущобку, — хорошо наевшись, посмеялся Флегонт Клепиков, окидывая взглядом потайной альков.

Неизвестно с чего от такой-то простой и благодушной шутки доктор насторожился и заходил по комнате, потом подошёл к шкафу и поворочал совершенно не нужные ему книги... Савинков думал — заподозрил их невольное открытие. Но нет — достал то, что искал, и даже при закладке. Вот, извольте:

   — Вы вгоняете меня в смущение... своей памятливостью!

   — Ну, не по памяти, как видите. По душе — запомнилось, залегло вот тут, — постучал он пухлым кулаком по груди. — Ведь устаёшь... от всех этих пениксов!.. Ну их к бабам, как только что сказал мой комиссар. Не будем усложнять жизнь, отрежем это... как говорю я своим разнесчастным пациентам... Да, врежем.

Он хорошо, профессионально хлопнул пробкой и только потом спохватился:

   — Ах, бокалы!..

Пришлось пускать первую струю в коньячные рюмки и, конечно, расплескать по скатерти, но уж тут и хозяйский зов:

   — Авдю-ша!

Через секунду — право, как будто стояла за дверью, — и прислужница молодая и складненькая явилась с бокалами на подносе. Она, наверно, с тем и шла, да Кир Кириллович слишком поторопился. Ведь поднос-то собрать надо было. Там оказалось ещё и печенье, и, боже мой, яблоки!