Можно было не спешить. До утра ещё далеко. Они курили, успокаивая дыхание.

   — На неделю, по крайней мере, залегаем. В берлогу! Потерянное время, но делать нечего, Патин.

Тот, молодая душа, под нервный смешок, пожалел совсем о другом:

   — Такой сон перебили! Снилось мне, что я опять в Рыбинске, собственно, в родовой деревне... и моя невеста, представьте, принимает офицерский парад, уже раздалась команда: «На кар-ра-ул!» — а я почему-то вместо винтовки держу перед грудью букет алых-преалых роз...

   — У роз цвет крови, поручик. Бедная Софья Сергеевна!

   — Будто я не помню... — Патин обиженно замолчал.

Вездесущий Флегонт, в красноармейском обличье шатаясь по Москве, напал на след старого французского друга — Деренталя. Был это, конечно, француз вполне петербургский, а теперь и московский, но когда-то!

«Да, были когда-то и мы рысаками!»

Не три года — три столетия назад — Савинков был шафером на парижской свадьбе; вполне обычное дело: русский офицер, а теперь и французский унтер-офицер — и застрявшая в Париже петербургская танцовщица. Кому же и представлять шафера, как не «Генералу террора»? Он по-генеральски был честен. Даже и сейчас горд: не покусился на кафешантанную, казалось бы, любовь. Просто и Александру, и Любе сказал: «Да, я всего лишь шафер».

Помнится, Люба, а церемоннее — Любовь Ефимовна, странно и жалостливо посмотрела на него; моральные принципы её не особенно отягощали — танцовщица, бабочка на излёте, порхай да порхай с цветка на цветок. Тем более война, через Европу ни взад, ни вперёд — самое время в Париже устраивать жизнь. Вот она и устраивала — весело и звонко. Было, конечно, удивительно, что её по всем законным правилам берут замуж, а не на содержание, как это бывало в сумбурное военное время с хорошенькими танцовщицами. Остановило ли благородство Саши Деренталя, поступившего волонтёром в союзническую армию, наивность ли бабочки-танцовщицы, верность ли жене, старушке Вере, как-никак дочери Глеба Успенского, — пожалуй, все вместе, потому что о жене Савинков не так часто и вспоминал. Какая жена у террориста с пятнадцатилетним стажем? Не перед Богом — разве что перед смертью, как светлое петербургское воспоминание; тем более он и второй раз успел ожениться — на Евгении Зильбергер, вдове своего погибшего товарища. Что делать, он позволял любить себя многим женщинам... пока любовь не превращалась в ненависть. Но до этого было далеко, а роль шафера при Саше и Любе играл безупречно. Все были довольны и счастливы. Свадьбу он устроил на славу — гулял весь эмигрантский бомонд, включая плюгавенького Бронштейна, который как бы в насмешку над Божьим творением мнил себя неотразимым ловеласом. Савинков не стал разубеждать его — просто подошёл к воркующему перед невестой Левушке, рукой в белой перчатке взял его за пархатый ворот, а другой увесисто и круто влепил по морде... не по щеке, а именно по плебейской, нахальной мордахе. И уж в полный голос сказал: «П-шёл вон». Даже без злобы. Просто для будущего напоминания. Минуту спустя, когда он, отвернувшись, допил бокал шампанского, шаловливого ловеласа не было и в помине, а Люба, нет, Любовь Ефимовна блаженно болтала ножками на руках у Деренталя и кричала: «Вот бы мне такого лихого муженька, Саша!»

Что говорить ей в возражение? Деренталь тоже не был размазнёй, иначе чего бы сейчас, под страхом ежедневного ареста, торчал в Москве?

Савинков нашёл у Деренталей очередного таинственного поручика, который знал почти каждый житейский шаг бывшего военного министра. В связных у Корнилова, ещё на Юго-Западном фронте, кажется? Да, что-то было такое, когда он в пыльном и душном июне комиссария там от имени Керенского, — его чуть не подняли любимые солдатики на штыки, да спас со своей сабелькой какой-то развесёло-лихой поручик... Связной у Краснова, в мёрзлом, оснеженном ноябре?.. Было и это видение — заледенелый офицерский башлык, оледенелая лошадь, но лихая приветственная кисть у виска: «Гражданин генерал-губернатор, пушки сейчас будут... кровь из носу!..» Светскостью поручик и тогда не отличался, а сейчас в затёртом полушубке и лохматой бараньей шапке и вовсе походил на извозчика, на такого, кстати, как чистой памяти Ваня Каляев, когда он в маскараде извозчичьем охотился на московского генерал-губернатора... Та же способность мгновенно и ясно преображаться. Когда скинул полушубок и шапку, когда вдёрнул на себе ладно сидящий офицерский китель, даже с погонами, не хватало лишь фуражки, чтоб по взмаху вскинутой руки признать: да, это он, везде и неуловимо он! Савинкова охватила давно не испытываемая нервная дрожь — признак созревшей уверенности.

   — Вспомнил! Я вспомнил вас, поручик.

   — Благодарю, Борис Викторович, — прищёлкнул тот растерзанными сапогами. — Поручику полагается поручение. Сочту за честь.

Будучи по природе своей — или по природе двадцатилетнего подполья? — вечно недоверчивым, Савинков в иные минуты вдруг озарялся бесшабашностью. Если вскинута рука, надо стрелять? Надо. Тайну, которую знали только полковник Бреде, теперь вот юнкер Клепиков да поручик Патин, он без колебаний открыл и четвёртому, прямо на голову свалившемуся поручику. Пока — не досаждая ушей Деренталей; всё-таки женщина, не стоит рисковать. Они вышли покурить на чёрную лестницу.

   — Вам можно доверить жизнь и смерть многих офицеров... очень многих?!

   — Можно, — просто и без колебаний ответил поручик.

   — Тогда слушайте. В Москве мы разберёмся без вас... Говорите, родом из Ярославля? Значит, Ярославль — ваше удельное княжество? — Он сдержанно и доверительно улыбнулся. — Нам нужно взять это княжество в свои руки... скоро, может быть, очень скоро, поручик. А чем вы не князь... нашей конспиративной Тьмы?.. Не обижайтесь. Не до сантиментов. Представьте, я уже добрый месяц думаю о Рыбинске и Ярославле. Эти волжские княжества созрели, как вы думаете?..

   — Думаю, что именно они и поддержат Москву.

Они вернулись в квартиру и, выжив хозяев в спальню, опять оговаривали наедине.

   — Ярославль — это путь на север...

   — ...к Архангельску?

   — Вы догадливы, поручик. А — дальше?

   — Дальше — Вологда, куда перебрались из Петрограда все иностранные послы...

   — ...кроме немецкого, Мирбаха.

   — Этот — пробольшевистский, не в счёт. Остальные — там. Без них нам не обойтись. Но, погостив у них, продолжим путь?..

   — До Архангельска. До французских и английских кораблей. Союзники? Союзный договор никто не отменял.

   — Значит, Ярославль — главная наша база? Речной, железнодорожный...

   — ...и человеческий узел, вы правильно мыслите, поручик. Возьмите этот узел в свою крепкую руку, — сжал Савинков холёный, не полинявший за эти месяцы кулак. — Вот наконец вспомнил: Ягужин?

   — Он именно. Приказывайте. Когда выступать?

   — Чем раньше, тем лучше, — вскинул подбородок Савинков. — Вы что — читаете мои мысли?

   — Мысли о России... Они у всех одинаковые, Борис Викторович.

   — Вы правы. За Россию?

   — За Россию! — вскочил Ягужин.

Ему, конечно, хотелось ещё посидеть в тёплой и уютной квартире Деренталей, но они и так уже томили хозяев больше часа. Вино выпито, а всякое хорошее вино под цвет крови...

Других слов не требовалось. Всё, что нужно, было сказано. Что будет, то будет. В таком деле лучше не допивать оплески.

Даже посылая на явную смерть друзей, таких как Ваня Каляев, он, Савинков, редко снисходил до объятий... и опять же сегодня изменил себе...

   — В путь, поручик, — обнял его у дверей, в прихожей. — Весна на дворе, пора менять извозчичий полушубок на красноармейскую шинель. Через неделю, не позже, знакомый вам юнкер Клепиков припасёт полное красноармейское обмундирование и вполне надёжные документы. Счастливо... князь Ярославский... и всея великой Волги!

Поручик Ягужин вышел. Савинков как ни в чём не бывало возвратился за стол.