— К сёдлам!..

Матросы не успели развернуться. Постреляли лишь.

Отряд на рысях уходил прочь от железной дороги.

У моста остался первый непохороненный волонтёр...

Капитан Вендславский был прав: немало лошадей оказались лишними... Дрались ведь всё больше в пешем строю. Что могли сделать сто сабель, даже рассыпавшись внезапной орущей лавой? Красных армейцев всегда оказывалось больше. Нет, только засада, только дерзкий налёт. От рывка к рывку, от одной бешеной скачки до другой. Как ни скрывались, красные вскоре взяли след отряда. Принимать встречный бой было сущим безумием; удирать от погони по прямой — просто устилать свой путь трупами. Савинков вполне оценил тактику капитана Вендславского. Оказывается, нечто подобное применялось уже в Галиции, при Корнилове. В то время, когда Савинков организовывал там отряды добровольцев, некто из неглупых штабистов вспомнил приснопамятного Дениса Давыдова. Впереди штурмовых батальонов скрытно проникали через боевые порядки летучие конные отряды и сеяли панику в передовых немецких тылах. Вот так и сейчас. Эскадрон Вендславского, состоявший на три четверти из офицеров, уже многие сутки бороздил тылы Троцкого. Да, было известно: сам Троцкий брошен на этот восточный фронт. Но и он мало что мог сделать с неуловимым эскадроном. Незадача у первого моста стала хорошим уроком; теперь таких ошибок не случалось. Каждый день то в одном, то в другом месте взрывали полотно железной дороги, связывавшей фронты с центром России. Валились, как лес-сухостой в бурю, крепчайшие телеграфные столбы. Пилы не зря точили; топоры вострили тоже не зряшно. Большевистских ставленников по деревням и станционным посёлкам расстреливали прилюдно — на войне как на войне. В открытый бой, и то внезапно, вступали только с небольшими гарнизонами. Россыпь пуль, гранат — и аллюр три креста!

Большевики бросили от Казани несколько конных отрядов, шли по пятам, на свет взрывов и пожарищ. Но никак не могли вычислить шахматные ходы Вендславского. Сам капитан заговорил про шахматы. Савинков удивился:

   — Странно, в своей прежней конспирации и мы использовали шахматную тактику!

   — Чего тут странного? — не принял удивления Вендславский. — Собственно, Денис Давыдов тоже ведь никогда не скакал по прямой. Истинно партизанская уловка. Помню, ещё перед первым рейдом в Галиции я долго думал над этим. Как устроена голова военного штабиста? Под циркуль и ровную линейку. Безразлично, у француза, немца, русского. Преследуя нас, большевики не изобрели ничего нового. В штабах у них сидят наши же, офицерские, прихвостни. Они отмеривают средние версты наших суточных переходов и наносят их на карту. А мы ведь можем пройти и пятьдесят вёрст, а можем лишь пять. Вы хорошо, Борис Викторович, вчера надоумили: основному отряду свернуть немного в сторону и оврагом выйти в тыл нашим преследователям, до времени затаиться. Не знаю, как красного командира, а меня смех разбирает: они гонятся за облаком пыли, которое поднимают десять наших добровольцев...

   — Всё-таки меня мучает совесть: не настигли бы...

   — Я дал им лучших лошадей. Лучшие конники! Двое из местных. Теми же знакомыми оврагами и вернутся обратно.

   — Ну-ну...

Эскадрон отдыхал, ужинал всухомятку, не разжигая костров.

   — Сейчас красные уже вёрст на тридцать опередили нас — только зря мылят лошадей. Передохнем — и снова с Богом, Борис Викторович!

   — Чтоб запутать их окончательно, я со своими помощниками по ночному времени здесь, вблизи, рвану полотно. Для фейерверка!

   — Не надоело, Борис Викторович?

   — Такое дело никогда не может надоесть. С детства люблю фейерверки.

   — Но всё-таки не засиживайтесь при своих свечах. Всё пишете, даже в таких условиях?

Савинков расположился под сосновой коряжиной. Буря погубила дерево, но дала ночное пристанище Ропшину; свечи нельзя было заметить и в десяти метрах.

   — Я вздремну немного, — глубже залез под коряжину Вендславский. — Советую и вам сделать то же самое. Тем более снова собираетесь на линию.

   — Это перед рассветом. Моё любимое время.

Вендславский поворочался на мягкой песчаной россыпи, оставленной выворотнем.

   — Ума не приложу, как можно совмещать войну и это вот ваше писательство?

   — Можно. Вполне. Вы знаете, Лавр Георгиевич ведь тоже пописывал. Есть даже опубликованные рассказы. Не верите?

   — Уж истинно — не верю!

   — Когда-нибудь на досуге я разыщу журналы с его совсем неплохими описаниями природы, особенно сибирской.

   — Но будет ли у нас досуг, Борис Викторович?..

Савинков промолчал, давая понять: нет, капитан, не будет...

Вендславский из-под коряжины отдал распоряжение дозорным и тут же захрапел на шинели. А Савинков, полулежа, раскрыл походный блокнот. Слова ложились — как дорога под копытом чалого:

«Я снова увидел Гражданскую войну во всей её жестокости. Гражданская война, конечно, не большая война. Конечно, наши бои на Волге даже отдалённо не напоминали наших боев под Львовом или под Варшавой. Но не нужно забывать, что в наших боях русские деревни горели, зажжённые русскими снарядами, что над нашими головами свистели русские пули, что русские расстреливали русских и что русские рубили саблями русских. Не нужно забывать также, что у нас не было санитарного материала, не было хлеба для нас и овса для лошадей. И не нужно забывать ещё, что большевики не брали пленных».

Савинков лукавил: пленных и они не брали... Куда брать, куда вздевать?! Ожесточившийся подполковник самолично расстреливал налево и направо... пока сам вчера не попал под пулю! Теперь его лошадь, уже никому не нужная, понуро плетётся позади эскадрона. Пробовали отгонять её прочь, но через версту-другую она опять приставала к отряду. Конечно, никем не управляемая, она демаскировала, но пристрелить ни у кого не поднималась рука.

Савинков свистнул, и спрятавшаяся было кобыла — по грозному совпадению тоже чалая! — подошла, взяла из рук хлеб, не зная, что это от последней горбушки. Где-то ещё удастся разжиться?..

«Во время этого небольшого похода я воочию убедился снова, что крестьяне целиком на нашей стороне. Они встречали нас как избавителей, и они не хотели верить тяжёлой действительности, когда нам пришлось отступать. Следом за нами двигались большевики, которые расстреливали всех, уличённых в сочувствии нам. Война, которая три года продолжалась на границах России, перенеслась в её сердце. Большевики обещали мир и дали самую жестокую из всех известных человечеству войн. Нейтральным оставаться было нельзя. Надо было быть или красным, или белым. Крестьяне понимали это. Но у нас не было оружия, чтобы вооружить их, и в Самаре не было людей, способных построить армию не на речах, а на дисциплине.

Началась осень. Лист пожелтел. И было холодно вечерами. Эскадрон...»

— Эскадрон — к сёдлам!

Савинков сунул записную книжку в карман своего френча и привычно проверил подпругу седла. Клепиков уже выжидательно стоял на стременах, пристёгивая к седлу повод вьючной лошади. Савинков с досадой за своё промедление вскочил в седло. Придётся скакать, уходя от погони. Похоже, нынешний дневной бивак, как они ни таились, всё же засекли. Преследователи, напрасно отмотав тридцать вёрст, были решительны. Откуда заметили?..

— С воздуха!

Аэроплан не зря кружил над оврагом. Да, лист пожелтел, кроны деревьев, ободранные ветрами, начали просвечивать. Крылатого соглядатая заметили ещё по светлому времени, но думали: пронесёт. Кажется, не пронесло! В отблесках угасавшей зари трубила боевая труба; большевики любят красивый шум, на испуг берут. Ясно, что окружают. Овраг невелик, со всех сторон степи — раздолье для конницы. У красных превосходство раз в десять. Отсюда и внезапная команда капитана Вендславского. Сёдла! Только быстрые ноги уведут их в сторону от опасной встречи. Но лошади измотались. Краткий отдых уже не может восстановить их силы, а на длительную стоянку времени нет. В сёдла!