Чтобы со всей семьёй, с дочерьми и малолетним наследником, быть зверски убитым в Ипатьевском доме Екатеринбурга?!

Опять вспомнился бесподобный Ваня Каляев. У него дважды не поднялась рука бросить бомбу в карету князя Сергея, потому что там были дети. И «Генералу террора» не хватило духа обвинить своего варшавского друга в трусости или малодушии. А здесь новые властители с красными звёздами на лбах приходят в подвал, куда завели всю семью, и бессловесно расстреливают одного за другим, а после на глазах ещё живых — добивают...

Можно что угодно думать о царе Николае, но он и в эту роковую минуту не изменил своему благородству — выступил вперёд, чтобы получить первую пулю и хоть на какое-то мгновение продлить жизнь обречённой семьи... Савинков знал, сколько уже к исходу этого года напущено туману на мрачную и позорную для России казнь царской семьи. Это не Франция, где головы королям рубили публично; даже революционные палачи соблюдали этикет и порядок. А что сказать о красных палачах? За всеми мелкими исполнителями, вроде коменданта Ипатьевского дома Юровского, по ремеслу часового мастера, а по душе российского Каина — он ведь и родился в городе Каинске, — за всеми за ними стояли Бронштейн-Троцкий, Ульянов-Ленин, Янкель-Свердлов. Особенно последний. Он понимал, что русская охрана при всей своей революционности по-христиански сочувствует несчастной семье Романовых, и требовал замены всего караула. Как ни безмозгла Уфимская Директория, она и отдалённо не напоминала интерразношёрстный народ Уральского Совета. Екатеринбург прикрывал русский дурак Белобородов. Ему приказывали на интерместечковом языке — он исполнял. И раболепно слал телеграммы, вроде этой:

«Москва. Председателю Ц.И.К. Свердлову.

Согласно указанию Центра опасения напрасны точка Авдеев сменён его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменён заменяется другими точка Белобородов».

Получив очередные указания, часовщик Юровский заменил весь караул и поджидал посланца Свердлова — «человека с чёрной как смоль бородой», московского инспектора-палача. Но ещё не дождавшись его приезда, рапортовал:

«Москва. Кремль. Секретарю Совнаркома Горбунову.

Передайте Свердлову, что вся семья разделила участь главы точка официально семья погибнет во время эвакуации точка Белобородов».

Савинков не знал, какие чаи сейчас попивают уроженец Каинска, каин-часовщик Юровский, и уральский «президент» Белобородов, но со злой горечью, не отдавая себе отчёта, вспомнил предсказания Ропшина:

   — Что вы сказали, Борис Викторович?!

Он внутренне чертыхнулся: начинает заговариваться! Но ответил вполне спокойно:

   — Прочищаю горло, любезная Любовь Ефимовна.

   — Вполне разумно, мой женераль, — вместо неё на парижский лад вскинулся с нижней полки Александр Аркадьевич. — Представьте, и у меня горло заложило! Ну что ты с ним будешь делать?

   — А печень?

   — Печень подождёт ради такого случая.

   — В таком случае будите юнкера.

Деренталь толкнул Флегонта. Тот ещё некоторое время притворялся спящим, прежде чем спросить:

   — Раненому не повредит?

   — Раненому — первая чарка. — И в свою очередь, приподнимаясь, толкнул жену: — Кушать подано, Любушка.

Она тоже изобразила на своём смугло-лукавом лице сердитое непонимание, но, добрая душа, долго сердиться не могла:

   — Опять слезать?

   — Слетать, мадам! — подхватил её на руки Савинков. — Слышали? Кушать подано.

   — Так нам и до края земли не доехать. Еды не хватит.

   — Хватит, Любовь Ефимовна. А нет, так японца какого-нибудь зажарим. Надо же, опомнилась Россия!

Вроде бы весело говорили, а на душе кошки скребли. В самом деле, дня не пройдёт, как придётся ехать по русско-японской земле...

Японцы заявились, правда, не на второй, а на третий день, но сути это не меняло. Хозяева земли русской, надо же!

Начальник поезда оказался дипломатом — или разведчиком всех дорожных чертей? — но предупредил ещё за несколько часов. Всё-таки международный телеграф работал. Как иначе ходить поездам, чтобы не расшибить свои лбы?

   — Борис Викторович, я представлю вас англичанином, едущим под русской фамилией, не возражаете?

   — Ничуть, мой друг. Меня не раз выручали англичане. Называйте — полковник Морган.

   — Может, сразу Шерлоком Холмсом?

   — Можно и Холмсом. Не думаю, что японцы так начитаны.

   — Наверняка среди них есть разведчики...

   — В духе Куприна и его штабс-капитана Рыбкина? Не преувеличивайте их достоинства. Не люблю япошек!

   — Ваше право. Но как быть с остальными?

   — Бегущая из России французская пара. У них и фамилия подходящая — Деренталь.

   — Прекрасно. А больной?..

Савинков размышлял недолго:

   — Я думаю, японцам можно сказать правду: раненый. Они ведь радуются, что русские убивают русских. Ах, хорошо, думают. Так скоро вся Сибирия, аж до Урала, будет безлюдна и сама попросится под лучи Восходящего Солнца!

Начальник поезда почесал затылок, что означало: так-то оно так, но надо знать японцев...

Что правда, то правда: надо бы. Но в этом смысле у Савинкова оказался явный пробел. Парижские и лондонские японцы, коли встречались на эмигрантском пути, были любезны до приторности и скучны до тошноты. А здесь, поди, настоящие?

Нет, вежливости и на этой всеми брошенной дороге им было не занимать. Хотя военные патрули могли быть и построже. Даже Савинков поначалу попался на их улыбки. К раненому отнеслись с пониманием, даже посочувствовали на вполне сносном русском языке:

   — Что вы за народа? Друг друга стреляете. Японец никогда в японец не стреляет. Так вы вся народа убиваете. Кто будет жить в Сибирии? Какой медведя править?

   — Японский. С острова Хоккайдо. Сохранились ещё у вас?

   — Мы храняем, мы всё храняем. Мы хороший народа.

   — Не сомневаемся. Вон и французы — хороший народ, — кивнул он на Деренталей, ради такого случая усевшихся на одной полке в обнимку.

   — Француза с нами никогда не воюют. Тоже хороший народа, — снисходительно заметил офицер-полковник или ефрейтор, чёрт их собачьи нашивки разберёт! — руку в белой перчатке даже попридержал на оголённом плече Любови Ефимовны.

Она ничего, скосила глазки в его сторону — ну точь-в-точь японка. Щёлочки мурзатенькие, а не озера горячеразливанные. Савинков одобрил её игру: всё-таки артистка, хотя и танцовщица всего лишь. Но радовался преждевременно. Заинтересовал-то японцев именно он сам:

   — Откуда господина так хорошо зная русский языка?

   — Я долго жил в России. Был даже при английской военной миссии. В России пять лет уже идёт война, а мы как-никак союзники. Были. Теперь англичан не любят. Решил бросить всё и уехать на родину. Представьте, пришлось стать русским.

   — Но почему — русская?

   — Да потому, что французов тоже перестали любить. А итальянский язык я плохо знаю, трудно мне быть итальянцем. Кем ещё? Поляком? Полякам русские не доверяют! Немцем? Но с немцами они до сих пор воюют. Опасно.

   — Опа-асна, опа-асна... — что-то своё соображал ефрейтор-полковник. — Почему не японца?

Савинкову стало не до смеха. Он понял, что его принимают за шпиона — вот только красного, белого или какого-нибудь зелёного? В любом случае приятного мало. Он вроде как нечаянно, поднимаясь с полки, погладил затёкшую спину — не забыл ли своего спасителя? И юнкер сквозь щёлочки болезных глаз понял его жест; поправляя под сдержанные стоны подушку, тоже нечаянно руку под неё подсунул. И Саша Деренталь вовсе не случайно одёрнул заваленную едой настольную скатёрку, под которой ведь что-то было, и даже Любови Ефимовне как раз приспичило пудриться, для чего дорожную сумочку пришлось приоткрыть...