3. Н. истолковала всё это по-своему.

   — Не бойтесь, Б. В. Меня вы в этом смысле никогда не боялись... Чайку-то не попьём? — умная женщина сразу перевела разговор на житейское.

Но не успели подняться в квартиру и, едва раздевшись, по старой привычке пройти в «дамский», наиболее удалённый кабинет, как во входную дверь постучали. Так обычно поступали свои, близкие знакомые, чтобы зря не будоражить прислугу, звонок для которой нарочно отнесли в сторону.

Савинков не был расположен к новым встречам и отрицательно мотнул львиной набрякшей за день головой: гони, мол, всех к чёрту!

Но на такой приятельский стук дверь следовало всё же открывать. 3. Н. сама поспешила в прихожую. Правда, из осторожности окликнула:

   — Кто там?

   — Министр.

Какая-то фантасмагория — голос незнакомый! А уж министров-то, даже каждодневно сменяющихся, она в своей приёмной повидала. Но страх ей был неведом, да и любопытно: неужели любезнейший Александр Фёдорович опять кого-то назначил-переназначил и посылает, как всегда, «на смотрины»?

Открывает дверь. Стоит привычный петербургский шофёр официального клана — развозит чиновничью публику и цену себе знает. Кожаная куртка. Гетры. Картуз. Защитные очки. Даже нечто холуйское в бледном испитом лице... Не сразу поняла полуночный камуфляж.

   — Вы... Александр Фёдорович?!

   — Да, на одну минуту.

Не проходя через ближайшие двери в столовую и не раздеваясь, тем не менее, и уходить не собирался.

   — Савинкова нет?

   — Он ведь давно ушёл и не обещал возвращаться. Помилуйте, Александр Фёдорович, полночь уже.

   — Ну, для Савинкова полночи не существует. Мне стало известно: он только что был в Смольном. Интересно, о чём ему толковать с Троцким?..

Гиппиус была хорошей актрисой: ничто не дрогнуло на её нервном, обычно подвижном лице.

   — Смольный... и Савинков?! Вот новость. Что, стрелял в Бронштейна?

   — Он не Бронштейн, он Троцкий, как вы всё этого не понимаете! Он — власть. Реальная власть в Петрограде.

   — Алекса-андр Фёдорович! Реальная власть — это вы. Ещё — Корнилов. Ещё — Савинков. К. С. К.! Используйте такой удачный триумвират: Керенский—Савинков—Корнилов. Чего вы боитесь?

   — Я никого и ничего не боюсь. Я лишь опасаюсь... измены, понимаете?

   — Ну, это уж, Александр Фёдорович, знаете!.. Савинков? Корнилов? Изме-ена?!

Как-то незаметно, но уже и в гостиную перешли. Все при тех же гетрах, при картузе. Театр, да и только.

   — Не в них дело, Зинаида Николаевна. У каждого — куча сподручников. У Савинкова — все эти артисты-бомбисты, разные порученцы-поручики, вроде Патина. У Корнилова — одна Дикая дивизия чего стоит! И — никто ничего не понимает. Я борюсь с большевиками левыми и с большевиками правыми, я хочу пройти посередине, а от меня требуют военного положения. Что закричат «товарищи» из Смольного?!

   — Тогда ступайте в объятия к ним — не будут кричать.

Что за женщина эта 3. Н.! С ней и премьеру не справиться. Савинкову хотелось выйти и вышвырнуть его за дверь вместе с камуфляжными картузами, гетрами, со всей наркотической чепухой. Но он знал, что 3. Н. и сама хорошо управится, а с Керенским всё равно придётся говорить завтра, вернее, поутру, накануне отъезда к Корнилову. Он поудобнее уселся в кресле и попытался сосредоточиться на стихах, которыми были буквально пропитаны все разбросанные и скомканные бумаги. Да-а...

«Когда предлагали мне родиться — не говорили, что мир такой. Как же я мог не согласиться?»

Стихи ли, бунт ли оскорблённой души? Но кто мог оскорбить Антона Крайнего — надо же выбрать себе такой псевдоним! «Как ей хочется быть мужиком», — вдруг понял Савинков.

Какие там стихи! Слышно даже через двое дверей:

   — В объятия? Но они идут на разрыв с демократией. Как я могу это допустить?! Я? Я? В такое трагическое время ставший у руля революции?..

Савинков, кажется, хотел, чтобы его услышали — уже почти в полный голос им вторил:

Нет, это уже не Антон Крайний — Антон Крайний бушевал там, за стенами кабинета, перед самим премьер-министром:

   — А я вам говорю: боитесь! Не бойтесь... не бойтесь, дорогой Александр Фёдорович. Мы с вами...

«Я — с вами», так будет верней, — поправил Савинков.

   — ...мы все с вами. Покруче нажимайте. Помните, что вы — всенародная власть, вы над партиями...

   — Не «над», а «под»!

   — Вот именно, Александр Фёдорович, вот именно. Выбирайтесь из этого подполья. Властвуйте же наконец!

В ответ широкий, нервный топот но гостиной. Уж кто-кто, а Савинков-то знал: давно Керенский пытается сделать из себя этакого самодержца, для чего и поселился в Зимнем дворце, в прежних царских покоях, и даже на трон как-то перед министрами садился, а уж вся остальная атрибутика — столовые приборы, царские погреба, услужение, автомобили, ковры, непомерные кровати — это и царю-то, наверное, претило, поскольку было от рождения привычным. А вот присяжному поверенному — нравится, ещё не накушался царского пирога. Прохвост... но на кого же им садиться? Где Рыжий, где Белый, где Конь Вороной?.. Не может быть, чтобы только Конь Бледный и оставался!

   — Его затопчет Бледный Конь...

   — Ну, это уже ваша версия. Помнится, у меня было - Рыжий Конь?

   — Который раз мы с вами спорим? Который? Пойми те же: Бледный! Четвёртый, последний Конь Апокалипсиса. «...Конь Бледный, и на нём всадник, которому им Смерть; и ад следовал за ним...»

Савинков вдруг заволновался:

   — Да — ад. Именно так и будет. Своей смертью мне не помереть. Не удастся, дорогая 3. Н.!

Вот тут уже страха никакого не было. Всё унеслось, поднялось ввысь — к облакам. На земле осталась только какая-то высшая, надчеловеческая уверенность. Он спокойно напоследок поцеловал ей руку и деловито признался:

   — Вам можно доверять всё... даже и это... Завтра, самое крайнее послезавтра, как только окончательно уговорю Керенского, я еду в ставку Корнилова. Если мы не хотим все погибнуть и вместе с собой погубить Россию, надо вводить военное положение. К. С. К.! Керенский не может без Савинкова, Савинков не может без Корнилова, а все трое мы не можем друг без друга, хотя и торгуемся... как жиды в какой-нибудь лавчонке. Но Россия — не лавочка! Еду. Решаюсь. Не поминайте лихом.

Он не хотел выслушивать напутствий и вышел своей твёрдой, быстрой походкой.

Вагон военного министра был прицеплен к курьерскому поезду. Обычный вагон, в котором ездили и царские министры, с той только разницей, что шёл он по новой, задезертиревшейся, обезумевшей России. Кругом мешочники, никому не подчиняющаяся, но вооружённая солдатня. Вагоны берут приступом, даже не спрашивая, в какую сторону они идут. Лишь бы ехать. Лишь бы в пути ухватить что-нибудь пожрать. А охраны почти не было, всего-то адъютант Патин да четверо юнкеров. Зато — каких! Одним своим молодцеватым видом, выправкой, а главное, смертной решимостью в глазах останавливали лезущую на подножки толпу. Вдобавок и пулемёты на площадках, как раз по две пары, направо и налево. Когда становилось совсем невмоготу, над головами, сшибая запаршивевшие, с содранными кокардами, фуражки, рассеивались громовые очереди, иногда даже счетверенные. Страх всё-таки сдерживал толпу, и это ещё больше укрепляло Савинкова в мысли:

«Военное положение. Везде. По всей России. И прежде всего на железных дорогах. Ничего, Троцкие-Тоцкие почешутся, но согласятся. Им тоже деваться некуда. Призрак всеобщей анархии кого угодно в объятия бросит».