— Так, Капа. Твоя кровушка им отольётся!
Но лилась пока их, волонтёрская кровь. Оставаться в мышеловке подвалов было бессмысленно. Не зная о судьбе полковника Бреде, Савинков своей властью приказал:
— Все — на левый берег. Лодки, плоты, вплавь — как угодно. Рассыпаться там попарно и пробираться к Ярославлю.
Как ни умён был полковник Геккер, он не учёл такой возможности. Уцелевшие защитники Рыбинска успели перебраться к Слипу. Сам Савинков — к усадьбе Крандиевских. Близко тут было, слышал, видел с бережка бывший управляющий — заранее вынес крестьянскую одежду. Вполне для эсера, жизнь сломавшего за крестьян! Но Савинков, ещё не снимая боевого френча, успел попрощаться:
— Обнимаю живых... и особенно павших! Немедленно — уходить. Видите?..
Через реку уже шпарила целая флотилия, посланная вдогонку.
Двое суток они с Сашей Деренталей добирались до Ярославля, потому что Геккер, поняв свой промах, переправил конные разъезды и на левый берег. Нечего и думать было спуститься в лодке до Ярославля. Пешком по лесным тропам, как в достославные времена первой революции... Только не вверх, а вниз по течению.
Теперь под гром пушечной канонады Савинков отлёживался в бывшем губернаторском дворце. В соседней комнате у полевых телефонов бессонно торчал полковник Перхуров. Первое, что услышал проснувшийся Савинков, было:
— Не изволите кофе, Борис Викторович?
— Если — с коньяком, — оценил Савинков выдержку боевого полковника.
В городе было пока сравнительно тихо. Бронепоезд, несущий на переднем щите красное имя: «Ленин», был остановлен ещё на створе города Романова. Разобрали пути с добрую версту. Несколько суток пройдёт, пока под дулами пушек восстановят. Переправившиеся на левый берег из Рыбинска и Романова красные армейцы пока только накапливали силы. Главная московская дорога чуть ли не до Ростова Великого была заблокирована диверсионными группами. Озабоченность — только со стороны Вологды. Иностранные послы могли сидеть там сколько угодно, но воинские эшелоны вкруговую, через Тихвин и Череповец, следовали без особых остановок. Сбить их ход не хватало сил. Нельзя было распыляться. Пока — Ярославль. Только сам город, перерезавший все пути по Волге и по железной дороге. Следовательно, оружейный Урал ничем не мог помочь большевикам.
— Но — Казань? — выпив кофе и выкурив неизменную сигару, спросил неизбежное Савинков.
— Казань — нож нам в спину, — согласился полковник Перхуров. — Через неё можно везти с Урала всё, что угодно. Южной округой. Тем более что Кострома, Владимир, Муром не оправдали наших надежд.
— Принимаю упрёк — с единственной поправкой. Муром наши офицеры взяли. Знаете, кто ими руководит? Доктор Григорьев. Обычный земский доктор... не чета предателю Киру!..
— Да, знаю. Но разочарую. Сегодня получено сообщение: Муром удержать не удалось. Отряды доктора Григорьева отходят к Казани...
— Намёк на то, что военным делом руководят дилетанты... вроде меня?
— Ну какой вы дилетант, Борис Викторович. Побойтесь Бога! И потом, рядом с вами был полковник Бреде.
— Простить себе не могу — не знаю, не ведаю, что с ним!
— Зато я знаю: он уже в московской Чека. Всё-таки из Ярославля прямая связь с Москвой, получаем известия. Да, Борис Викторович: его, оглушённого взрывом, сумели захватить матросики с бронепоезда. Само собой, он умрёт, но наших планов не выдаст.
— Сколько крови на мне...
— А на мне?.. Одевайтесь, сейчас будут вешать красного градоначальника Ярославля. Самого Нахимсона! Чрезвычайного правителя всего этого края. Он, правда, властвовал всего четыре дня, пока его не выбили из губернаторского дворца, в котором изволите почивать вы, Борис Викторович.
— Я уже встаю. Я уже встал! Может, правитель спал на той же кровати, что и я?
— Бори-ис Викторович! Неужели вы не оценили, после рыбинской грязи, чистоту ваших простыней?
— Простите, я, кажется, стал нервничать.
— Немудрено. Столько пережить! Но я — артиллерийский офицер, мне нервничать не положено, иначе снаряды лягут не в тот квадрат...
— Да, снаряды. Они остались в Рыбинске... вместе с пушками. Как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги... Сколько у вас?
— Всего пяток орудий разного калибра. В губернском городе больше не нашлось. Могут они выдержать натиск бронепоезда?
— Не могут.
— Ошибаетесь, Борис Викторович. Двое-трое суток его задержат наши диверсионные отряды. Дальше — мои милые пушечки. Они вкопаны в землю на подходах к Ярославлю. Худо-бедно, снарядов к ним насобирали. Будут бить в боковые блинды. Когда настанет срок, я сам возьму прицел в руки. А пока... Не закусить ли, прежде чем мы повесим красного губернатора?
Савинков не уставал восхищаться артиллерийской выдержкой полковника Перхурова. Если генерал-лейтенант Рычков ещё до начала всех этих событий наклал в штаны и благоразумно отбыл в тыловую Казань — спасибо, что хоть не запродал никого, — если могли пойти в безумную атаку поручики Патин и Ягужин... царствие им небесное!., если полковник Бреде платит своей жизнью за воинское упрямство, то у артиллериста Перхурова и упрямства вроде бы не было. Воинская работа. Её исполнял он, как всякую другую, без спешки и самонадеянности. Закусив вместе с умывшимся, побрившимся и накурившимся Савинковым, он спокойно, как через артиллерийский дальномер, посчитал:
— Две недели я могу продержаться в Ярославле.
— Две недели?.. Это много или мало?
— Много — по моим возможностям. Мало — по нашим имперским планам.
— Ну какая империя! Я всю жизнь гонялся за царём-батюшкой.
— А я, как вы изволите знать, монархист. И что из этого следует?
— Только то, что вы до конца выполните свой воинский долг.
— Благодарю за доверие. Но не пора ли посмотреть, как болтаются на верёвках красные губернаторы?
— Но он за четыре дня не успел и обжить губернаторский дворец.
— Ошибаетесь, Борис Викторович, ошибаетесь. И за четыре дня больше трёх десятков наших офицеров расстреляно и повешено. Сейчас, вероятно, гадает, что лучше... Допрашивать его нечего, силы большевиков мы знаем, убеждать — слишком много чести, а стрелять — у нас мало патронов. И потом, с воспитательной точки зрения виселица полезнее. Пусть ярославский люд посмотрит, пусть народ прочувствует.
— Меня в Севастополе тоже ждала виселица...
— Извините, не знал, Борис Викторович...
— Чего там, идемте.
Они встали из-за стола и в сопровождении Деренталя вышли на губернскую площадь.
Виселица сооружалась основательно, в расчёте и на приспешников красного губернатора. Сам он стоял сейчас на помосте, закиданный крапивой и лебедой. Рыдали женщины — вдовы расстрелянных ярославских офицеров. Кто-то в толпе яростно матерился. Дай волю — разорвут на части ещё до виселицы.
Маленький, чёрно-кудрявенький, местечково-плюгавенький, Семён Нахимсон предрекал древнему городу Ярославлю:
— Стреляйте! Вы убьёте меня, комиссара и председателя губисполкома, но революцию вам не убить. Вы все погибнете под развалинами вашего Ярославля. Да сгинет этот паршивый город! За мою красную кровь!
Табурет из-под его ног не спешили выбивать. Так решили помощники полковника Перхурова, склонные больше к политике, чем к военному делу. Но он вполне разделял их мысли. Верно, пусть послушают православные горожане, что несёт этот уроженец местечковых Житковичей! Неужели русский офицер, вставший под красной виселицей в Москве ли, в Смоленске ли, в далёком ли отсюда, причём под немецкой пятой, Минске, — неужели он мог в последнюю свою минуту кричать: «Да сгинет Минск... Смоленск, Москва, наконец?» А этот, в окружении ждущих той же участи приспешников — мадьяр, литовцев, чехов, немцев, — витийствовал:
— Проклятая Россия! Проклятый город! Проклятый народ!..
Он до последней минуты надеялся, что его хоть с честью расстреляют, — перед помостом стоял взвод с винтовками наизготовку. Да и полковник Перхуров терпеть не мог показных казней. Другой полковник, Гоппер, убедил: что толку — дать ему пулю в подвале? Лучше — на площади, публично. Он же офицеров, попавших в застенок, самолично вешал, предварительно ещё поиздевавшись. Значит, собаке — собачья смерть!