— А если он обвинит тебя во всех смертных грехах? Как тогда?

— Кто ему поверит?

— Уже верят. Перед тем, как угодить в сей храм, я побывал у Кравчука. Вопрос поставил ребром, но и он забил мне ряд гвоздей. А их ведь надо вытаскивать, каждый по отдельности. Вовремя не вытащишь — могут колеса спустить. Иди потом узнавай, что за гвоздь и кто тебе его подставил.

— Что же все-таки сказал Кравчук?

— Сказал — будем слушать на бюро.

— Давно пора!

— Пора, но это не фунт изюму. Тут все зависит от того, как разберутся, кто будет готовить вопрос и кто докладывать.

— Бюро все равно поддержит.

— Это факт, но тут не должно быть полумеры. Бурова надо снимать. Как властолюбивого самодура, бездельника и склочника, как, наконец, бездарную личность. Просто нахлобучка — не решение вопроса. Еще больше наломает дров.

— Его должны освободить, — уверенно сказал Андрей.

— Его должны, а вот тебя уже освободили. — Хмелев по-доброму усмехнулся. — Ничего, ничего. Борьба без жертв не бывает. Главное — не дрейфь!

— Мне-то что, а вот ты?..

— Я тоже не из трусливого десятка. В партию вступал на передовой и, как видишь, — жив. Одно обидно: там было ясно, где враги, а где друзья. Бей больше числом, и вся задача. А тут... Нет, видно, никогда я не пойму таких людей. Простой истины не возьмут в толк — все мы и живем-то ради великого братства людей. Ведь не за горами время, когда не будет самой основы для появления так называемых отрицательных личностей. Понимаешь? Тогда не услышишь на каждом шагу: этот человек — душа, а этот — дрянь. Будут просто — люди...

— Это верно.

— Еще бы!

— Папиросы есть? — неожиданно спросил Хмелев.

Андрей протянул пачку.

Оглянувшись по сторонам, Леонид Петрович закурил и сделал несколько глубоких затяжек.

— А сегодня, пожалуйста, воюй, доказывай свою правоту, в драке обеспечивай человеческую жизнь. На собрании я буду. Мнение коллектива перед бюро — важное, дело. Но и ты не будь благодушным. На что такой человек, как Кравчук, и то кое в чем усомнился. Знаю, говорит, Широкова, хороший парень, но почему к нему без конца худая слава липнет? Мне-то понятно: ты и думать ни о чем не думаешь, крутишься с передачами, а другие в это время тебе славу создают. Не зря говорится: добрая слава у порога лежит, а худая — по дорожке бежит.

— О чем опять? — поинтересовался Андрей.

— О чем? Неужели не ясно?

— А все-таки?

— Обо всем помаленьку. Приписали тебе распутную жизнь. На эту удочку всегда клюет. Бессонову — хлебом не корми, только подавай скандалиус грандиозус. Ладно, что эта история была мне известна.

— С очерком о Жеке?

— И с очерком, и с тем, как на работу ее устраивал. Кстати, где она?

— Насколько мне известно, живет с родными. Работает. А что Кравчук?

— Обещал быть на собрании. Я его понимаю: тут, не выслушав народ, концов не распутаешь. В общем, не будем гадать. Уж коли заварилась такая каша, надо ее честно расхлебывать.

Зимние месяцы пролетели, как один день. Наступила поздняя уральская весна. На центральных улицах го рода обнажился асфальт, обсохли крыши. В полдень, когда пригревало солнце, казалось, что пришло лето, только голые, еще не зазеленевшие деревья и по- весеннему легкий воздух выдавали истинное время года. А на окраинах единоборство сил природы ожесточенно продолжалось. Почерневшие от дыма снежные сугробы цепко припали к обочинам дорог, ощетинились сверкавшим на солнце панцирем во дворах и скверах, острые копья сосулек угрожающе нацелились в мутные лунки, образованные капелью. Неугомонные ручьи, ободренные все выше подымавшимся солнцем, яростно подтачивали последние оплоты зимы. С торжествующим звоном выносились они из подворотен, пробивали дорогу в обледеневшем снегу и, вливаясь в общий бурливый поток, ликовали победу. Единоборство шло и в воздухе. Зябкая сырость, подымавшаяся от земли, проникали в теплые, сухие потоки, наполняя воздух легким запахом весны.

Андрей стоял возле дома и помогал ребятишкам пропускать через «Ниагарский» водопад скоростные корабли. Трость с медным наконечником пришлась кстати. Килевые и плоскодонные лодчонки извлекались из самых опасных водоворотов и снова продолжали путь. С наступлением весенней погоды нога начала ныть и отекать. Пришлось снова вооружиться тростью. Особенно тяжело было подниматься по лестнице. На каждую ступеньку больную ногу приходилось подтаскивать, опираясь на палку.

Увидев Андрея, Федор Митрофанович Кондратов сказал:

— И это называется культурный молодой человек! Да тебе немедленно надо ложиться в больницу или ехать на курорт. Сколько можно говорить? Останешься без ноги!

— Не останусь! — храбрился Андрей, вытирая со лба пот и тяжело переводя дух.

Федор Митрофанович стоял перед Андреем в прихожей подбоченясь и буравил его сердитым взглядом.

— Не я буду Федор Кондратов, — наконец сказал он, — если нынче же не отправлю тебя на курорт. Андрей улыбнулся, сел на стул и почувствовал полное облегчение: нога как будто и не болела. Сел и Кондратов. Оба, не сговариваясь, закурили.

— Ну как, решено?

— Куда я поеду? Путевку достать не так просто.

— А ты без путевки. Снимешь комнату, лечение купишь.

С доводами Кондратова Андрей был согласен. Ему и самому было ясно, что лечиться надо. Все складывалось так, что давнее стремление поехать на юг могло, наконец, осуществиться. Удерживала привычка к трудовому ритму редакции, постоянная забота о передачах, которые должны были день за днем выходить в эфир. После заседания бюро обкома работы прибавилось. Нужно было устранять недостатки и помогать Хмелеву, который и без того вынес на своих плечах нечеловеческую нагрузку. Последние месяцы ему пришлось не только одному руководить радиовещанием, но и противостоять бесконечным нападкам Бурова. Андрей вспомнил разгромную речь Хмелева на собрании. Она убедила не только Кравчука. Розе Ивановне и Ткаченко осталось лишь согласиться с критикой Хмелева и признать свои ошибки. На состоявшемся позже заседании бюро обкома они уже сами изобличали Бурова как бездельника и интригана. Напрасно Буров силился опровергнуть единое мнение всех коммунистов. «Широков и Хмелев — гонорарщики», — выкрикивал он. «Сколько же они зарабатывали? — спокойно спрашивал секретарь обкома Николай Иванович. — «По тысяче рублей в месяц? «Да вы — жалкий тряпичник, Буров!» «Широков морально разложился!» — гремело новое обвинение, и Николай Иванович обращался к присутствовавшим на бюро коммунистам: «Товарищи, кто может подтвердить эти слова? Есть подобные факты?» Все молчали — фактов ни у кого не было. «В чем же дело, товарищ Буров?» — удивленно спрашивал Николай Иванович и снова делал вывод: «Вы превратились в затрапезного обывателя, не научились работать с людьми, оторвались от коллектива. Разве таким должен быть облик руководителя? Я считаю, — обращался он уже к членам бюро, — Буров не может оставаться во главе учреждения. Он проявил полную неспособность работать! Какое примем решение?..» И тут вскочил Буров. Он вцепился руками в зеленое сукно стола и, не попросив слова, заговорил сбивчиво, глотая окончания фраз, торопясь сказать как можно больше, пока его не оборвут. Он понял свои ошибки, сделал необходимые выводы, теперь ему все было ясно, и он практическими делами искупит свою вину. Но все было ясно и членам бюро. Бурова сняли. С тех пор прошел почти месяц, но все подробности этого бурного заседания отчетливо врезались в память Андрея. Не помнил он только своего собственного выступления, хотя, по словам Хмелева, говорил убедительно, и его с вниманием слушали члены бюро. «Как видишь, правда взяла свое», — сказал Леонид Петрович, когда они вместе возвращались из обкома.

В тот вечер Андрей не решился сказать Хмелеву о самом главном, не решился и в последующие дни, но мысль об отъезде на юг приходила все чаще. И вот сегодня об этом заговорил Кондратов. Федор Митрофанович поднялся из-за стола и сказал: