Мальгин замахал руками и вытаращил глаза — Буров обедает, а в кабинете — Бессонова. Ну ее! Еще начнет расспрашивать о комитетских делах, а он страсть как не любит всяких пересудов.

Настаивать Андрей не стал. Он взял передачу и вышел из комнаты.

Бессонова разговаривала по телефону и на приветствие Андрея ответила едва приметным кивком головы. Говорила она, видимо, с районом, потому что временами пронзительно выкрикивала и повторяла слова. До Андрея они доносились словно из-за плотной стены: он думал о недавнем разговоре с Бессоновой, который хотелось теперь продолжить. Он не знал только, с чего начать и главное — не был уверен, захочет ли она понять его. А когда прозвучала ее последняя фраза: «В вашей лекции нет принципиальной оценки ленинских норм партийной жизни!», Широков окончательно растерял свои мысли.

Бессонова, не глядя в его сторону, начала торопливо писать в толстой тетради, потом закрыла ее черные клеенчатые корки, откинулась в кресле и пристально, с прищуром посмотрела на Андрея.

— Вы ко мне? — спросила она и снова взяла телефонную трубку. Андрей напомнил о своем звонке в тот день, когда Буров хотел уволить его.

— Ну и что? — перебила она и бросила трубку на рычаг. — Что вы хотите сказать?

— То, что я работаю не в вотчине Бурова, а в государственном учреждении.

— Вот как! По-вашему, в государственном учреждении можно нарушать дисциплину и совершать аморальные поступки? Нет, нет, — предупреждающе приподняв руку, зачастила она, — не пытайтесь возражать. Мы обо всем информированы.

Стараясь подавить злость, Андрей все-таки не сдержался и прервал Бессонову на полуслове:

— Вы вначале выслушайте...

— Надо потерять всякое чувство ответственности, чтобы так относиться к своему долгу. Ну что вы можете сказать? Да ничего не можете, и мы вас не поддержим!

Ноздри на ее вздернутом носу нервно вздрогнули. Лицо стало непроницаемым, каменным.

— Я не прошу поддержки. Вы просто не хотите, да и не можете решить мой вопрос! — твердо заявил Андрей.

— Ваш вопрос решит партийное собрание.

Она уже не смотрела на него, деловито перебирала бумаги, как будто в комнате была одна...

Шум городских улиц остался позади. Исчезли суета прохожих, кружение троллейбусов, автомобилей. Вокруг замерли черные от сырости стволы старых лип. Распространяя запах дождевой влаги и прелых листьев, они все надежнее отгораживали тишину, а в этой самой отдаленной аллее приглушили даже перезвон трамваев и сигналы машин. Андрей забрел сюда случайно, скорее всего по привычке. Здесь чуть ли не каждый вечер встречал он Татьяну Васильевну. Из конца в конец меряли они прямую асфальтовую дорожку. Андрей слушал Таню, и сам рассказывал о событиях прошедшего дня. Он вспоминал людей, которых встречал у железных башмаков портальных кранов, в голубой вышине, пронизанной пиками арматуры, у содрогавшихся рычагов бульдозера, в солнечной тишине конструкторских бюро. Жизнь этих людей становилась его жизнью. Он радовался ей и делил эту радость с Таней. И вдруг — Андрей все еще не мог объяснить, как это получилось, — жизнь обесцветилась, повернулась к нему незнакомой, настораживающей стороной. Он шел вдоль аллеи, вдыхая сырой, холодный воздух и словно прислушивался к тишине. Она успокаивала и давала возможность сосредоточиться, разобраться в мыслях, которые переплелись в один клубок. Грязные листья слоями налипли на асфальт, скамейки с негостеприимной холодностью выгнули напитанные дождем спинки. Но Андрей и не думал садиться. Путаница мыслей, наполнявших его, была тягостна, она давила и сковывала, лишала сил. И все-таки хотелось восстановить в памяти все подробности минувшего дня, распутать концы мыслей и найти выход.

Персональное дело!.. «На повестке дня персональное дело коммуниста Широкова», — объявила Ткаченко. «Так уж сразу и дело», — ухмыльнулся Плотников. Но на него зашикали — он не был в курсе вопроса. А вот Ткаченко знала все. «Он заносчив, эгоистичен, не думает о коллективе, а заботится только о личных успехах». И все это было не самым главным. «Широков скомпрометировал себя недостойным поведением в быту. О факте его сожительства с Жизнёвой говорил весь город».

Ткаченко требовала строго осудить поведение Широкова. Но и этого было мало. Готовившая вопрос Роза Ивановна сгустила краски еще больше. У нее были улики, которые Широков не смог бы опровергнуть никакими клятвенными заверениями. Она лично беседовала с соседями Жизнёвой. Они подтверждали, что Широков действительно посещал ее квартиру. Какие же после этого могли оставаться сомнения в том, что он не нарушил элементарных норм морали и не втоптал в грязь свое имя? «Об этом смешно говорить!» — самодовольно скрежетал Буров. «Мы должны потребовать от Широкова строгого партийного объяснения! Не для того мы выдвигали его на работу в аппарат, чтобы он позорил честь нашего коллектива». «Вопрос ясен, — не поднимаясь с места, заключила Бессонова, — таким, с позволения сказать, коммунистам не место в партии!» Она так и сказала — не место! Это Андрей запомнил точно. Именно после этих слов вышел он на середину комнаты и заговорил во внезапно установившейся тишине. Она была такой, как теперь, в этой аллее. Даже более глубокой, без шороха оставшихся на деревьях листьев, без шуршания плаща и чавканья ботинок по клейкой грязи на асфальте. Только не слышимые сейчас и гулкие тогда удары сердца, как казалось ему, различали все. Андрей силился заглушить этот набат, но он продолжал гудеть сам по себе, удар за ударом. Голос звучал глухо и казался чужим, как будто не Андрей, а кто-то другой говорил о первопричинах этого собрания, о Бурове, который вместо исправления ошибок дополнял их новыми, преследуя людей за критику.

«Говорите по существу вопроса!» — старалась сбить его Бессонова. «Он не воспринимает критику!» — разжигая страсти, злорадствовала Роза Ивановна и требовала ставить вопрос на голосование. Тишина оборвалась столь же внезапно, как вошла в комнату перед первыми словами, которые произнес Андрей. Сердце перестало стучать, но в голове началась путаница. Мысли вспыхивали одна яснее другой, но слов для их выражения не находилось, и, уже не разбирая шквала реплик и предложений, он замолчал...

Аллея кончилась, она уперлась в ветхий деревянный забор, который накренился на ворох мусора и листьев, наверное, сметавшихся сюда со всего сада.

Андрей посмотрел отсутствующим взглядом на этот глухой тупик и повернул обратно. Покой не приходил. Мысленно он все еще находился там, на своем первом в жизни судилище, до сих пор не понимая, ради чего люди, объединенные одной целью, делавшие одно общее дело, с такой озлобленностью обрушивались друг на друга, причиняли боль, стремились выбить из жизненной колеи. Запоздалым эхом донеслись вдруг слова, сказанные на собрании Плотниковым: «Много ли нужно человеку для его внутреннего покоя, для облюбованного им плодотворного труда?» Не дождавшись ответа, он урезонивающе заключил: «Не хватает нам обыкновенного человеческого отношения, чуткости, которой учит нас партия». Голос его звучал спокойно, без запала. Логика рассуждений Плотникова была проста, и его никто не перебивал. Он настаивал на объективном решении вопроса, советовал отбросить личные обиды, вызванные в свое время критическими замечаниями Андрея. Его поддержала Кедрина. В отношениях Широкова и Жизнёвой она не видела ничего предосудительного. «Татьяна Васильевна исключительно порядочная женщина, и мы не имеем никакого права наносить ей оскорбления!» Когда говорили они, Андрей почувствовал окрыленность, к нему вновь вернулась вера в доброту и благожелательность людей. Но ненадолго. Повторные выступления Бурова, Ткаченко и заключительная речь Бессоновой стерли след, оставленный Плотниковым и Кедриной. Их обвинили в беспринципности и партийной близорукости... «Пусть Широков полной мерой отвечает за свои поступки! Пусть собрание послужит ему последним предупреждением! Он не сделал выводов!.. Он не достоин!..» И, наконец, традиционное: «Он ничего не понял!..» Андрей отчетливо слышал эти хлесткие фразы, они зло стучали в виски, душили гневом бессилия... Он тряхнул головой, стараясь сбросить тяжесть воспоминаний, и быстро зашагал между деревьями по сырому ковру опавшей листвы.