— Споем нашу любимую?

Петя кивнул кудрявым чубом.

Потом пели все вместе, а когда кончился запас излюбленных песен, дал себе волю Петя. Он пел одному ему известные потешные песенки и запевки, одному ему известные частушки. Иногда в такт припеву он ударял ладонью по сигналу, и к лесу неслись густые фанфарные звуки. И вдруг машина остановилась, все по инерции качнулись вперед. Кончились Петины частушки, а он продолжал нажимать сигнал.

Та-та, та-та-та — неслось по лесу. Петя озорно улыбался и смотрел в сторону небольшой избушки, стоявшей у самого леса. Андрей не сразу заметил рыжеватого, с непокрытой головой человека в долгополой серой рубахе. Он боком двигался к перекрытой шлагбаумом дороге, неуклюже приседая на каждом такте Петиного сигнала. «Харитоша!» — понял Андрей, и в это же время Тоня набросилась на шофера:

— Как тебе не стыдно? Сейчас же прекрати! Не издевайся над человеком...

— Наоборот, — возразил Петя, увлеченно ударяя по сигналу. — Доставляю ему удовольствие.

Харитоша добрался до полотна дороги и отплясывал вприсядку перед самым радиатором машины.

Тоня разозлилась не на шутку и крепко схватила Петю за рукав. Стало тихо. Харитоша, тяжело дыша губастым ртом, утирая рукавом пот с красного, поросшего огненной щетиной лица, подошел к машине. Он силился что-то сказать, но говорил столь невнятно, что никто его не понимал. Помог выйти из положения Петя. Он сунул Харитоше папиросу и поднес зажженную спичку. Харитоша кивал головой, кланялся, прикладывая руку к груди.

Переждав, пока подымется шлагбаум, Петя запустил мотор.

Андрей еще долго смотрел на согбенную фигуру Харитоши, который стоял посреди дороги, отдавая честь. Жаль было этого забитого, придавленного человека, обидно за него...

— Есть еще у нас немало глухомани и дикости. И помог бы человеку, но как?

Тоня обернулась.

— Кому помочь, Харитоше? — И сама ответила: — Ему никто никогда не поможет, и это не дикость. Он просто больной человек. Такие, верно, будут всегда.

Андрей не стал возражать. Может быть, и права Тоня, только слишком уж яркими были контрасты, слишком глухим показался этот клочок земли по сравнению, например, с Молодежным проспектом.

— Приедем в Уву, — продолжала Тоня, — и вы увидите нашу молодежь. Сегодня они пускают новый цех. Недавно сами построили клуб. Плотину ремонтируют. И все это еще на сорок километров в тайгу. А до Лесоозерска от Увы — все сто. Не такая уж здесь глухомань...

— И волки бродят, и машины ходят, — вставил Петя. — В Лесоозерске ночью без спичек не выходи. Подойдет к тебе серый, раскинет пасть, а ты спичку чирк: «Не изволите ли прикурить?»

— Будет тебе народ смешить, — сказала Тоня. — Смотри лучше, не попади в речку.

Машина на стокилометровой скорости неслась к сверкавшей на солнце реке, которая, казалось, преграждала путь. Так обманчив бывает плес, когда вдруг впереди взгромождаются замшелые, поросшие мелколесьем скалы, и, кажется, — конец реке, замкнули ее берега, но вот пароход подходит все ближе, и лента реки начинает медленно разворачиваться, новые горизонты открываются перед глазами, дальше и дальше уходит водный простор.

Дорога круто повернула за поросший ельником отрог, и машина помчалась вдоль веселой серебрящейся Увы. Показались черные дымившиеся трубы и кирпичные корпуса Увинского завода.

Пруд был спущен — кончился век старой демидовской плотины. Она торчала причудливыми закоптевшими раскоряками, за которыми вместо зеркального разлива светлели убегавшие к лесу лиманы. На черных размытых берегах лежали желтые ошкуренные бревна, груды серого камня. По всему было видно, что плотина ремонтируется и Ува недолго будет привольно течь в этом месте.

— Комсомольская стройка, — объяснила Тоня. — Теперь новая плотина перегородит Увинку. Спускайся к берегу! — скомандовала она Пете и снова пояснила:

— Раньше в поселок попадали через мост на плотине, а теперь ездят вброд.

Петя притормозил машину у самой воды. Тоня открыла дверцу и выпрыгнула на речную гальку.

— Идемте через плотину! Не боитесь? — крикнула она Широкову и Волегову и застучала каблучками ботинок. Она бежала быстро, не оглядываясь, и, когда ее спутники вылезли из машины, белый плащ Тони уже трепыхал на высоком земляном валу. Потом она ловко перепрыгнула на переплеты подымавшихся из глубины бревен и, не держась за перила, взобралась на доски, перекинутые на огромной высоте, над самой Увой. Она обхватила руками невысокий столбик и прижалась к нему головой.

Когда Андрей, балансируя руками и держась за перила, добрался, наконец, до верхней точки плотины, он увидел, как Тоня широко раскрытыми глазами смотрела вдаль мимо сверкавших на солнце лиманов — туда, где у крутого изгиба поймы голубел крошечный деревянный забор. Андрей заглянул ей в глаза, хотел спросить, куда она так пристально смотрит. И тут пришла мысль, что где-то там, за этой излучиной, за этим голубым забором и лесом, подступившим к нему, погиб дорогой для нее человек — пилот Иван Фролов. Тоня приподняла руку и, не разжимая кисти, показала в сторону леса.

— Там, на Увинском кладбище, похоронен Ваня. Не будь того рейса — было бы все иначе. Ведь на день его возвращения была назначена наша свадьба... — Тоня помолчала и шепотом, как будто на этой высоте ее мог кто-нибудь подслушать, призналась: — Летом каждое воскресенье приезжала сюда, к Ване. Целые дни сидела у его памятника. Цветы садила, поливала. Все как-то легче.

Она отвернулась и задумчиво посмотрела поверх лиманов. Говорить Андрею было трудно. Он понимал, что не могли тут помочь никакие утешительные слова. Да и мог ли он ободрить человека, если сам ощущал чувство потери?

— Я вас понимаю, Тоня. Мне тоже пришлось очень худо.

— И вам? — отозвалась она.

— У меня иначе, совсем иначе, — сбивчиво ответил Андрей.

— Если иначе, значит, лучше, — оживляясь, словно освободившись от своих дум, сказала Тоня. — Значит, лучше! — твердо повторила она.

Минувший день был последним солнечным днем затянувшейся золотой осени. Теперь на придорожные осины с ожесточением налетали порывы ветра, пригибали стволы. Стаи красно-желтых листьев то и дело срывались с оголившихся ветвей, беспомощно кувыркались в воздухе, ударялись в стекла машины, устилали землю. Могучий ЗИЛ, дыша теплом и неотвратимой силой, набирал скорость и все быстрее шел по укатанной глинистой дороге. Все небо, до самого горизонта, затянули густые серые тучи. Они предвещали дождь. И вот первые его капли разбились о ветровое стекло. Расползаясь в крупные прозрачные кляксы, они стекали неровными струйками вниз, уступая место другим каплям и постепенно сливаясь между собой. Водитель, дымя самокруткой, которая потрескивала в его сжатых губах, неторопливо включил стеклоочиститель и, пристально вглядываясь вперед, с прежним усердием выжимал газ. Андрей смотрел сквозь залитое дождем стекло и думал о мужестве людей, которые и в осеннее и в зимнее ненастье валили и трелевали лес. Ему хотелось, чтобы скорее кончилась эта долгая скользкая дорога, хотелось скорее увидеть лесные танки — тягачи, приземистые лебедки и — людей умелых, веселых и сильных.

О них напоминало все: и высокоподбитая дорога с ровными срезами кюветов, и тяжелый бензовоз, который, не сбавляя скорости, мчал через сплошную завесу дождя и мокрого снега. Его вели руки бывалого, хмурого с виду шофера.

На ветровом стекле уже не растекались прозрачные струйки дождя, планка стеклоочистителя мерно разгребала густо налипший снег. Далеко видно было белое полотно дороги.

— Теперь все, — сказал водитель. — На неделе установится зима.

Андрей поежился и зарылся подбородком в воротник. Задремавший Волегов вздрогнул и, дивясь переменам в природе, сказал:

— Теперь бы впору на юг, а мы забираемся на северный полюс.