— Паском, — на одном из привалов, отрывая крепкими зубами куски нанизанного на прут жареного мяса, спросила Ормона, — а скажите откровенно: для чего вы так хотели, чтобы мы нашли «куламоэно» и способ к нему подобраться?

Сетен подавил улыбку. Учитель еще полагает, будто они по-прежнему те же, что и пятнадцать лет назад, когда всё затевалось. Что их можно задобрить и отвлечь полуправдой, утешить басней о совместной деятельности, сближающей сердца, народы и профессии. Но за эти годы жена выработала такую хватку, что даже Паскому не вырваться из этих удушающе сладких объятий.

Впрочем, кулаптр и не думал вырываться. Не таясь от Тиамарто, который за время путешествия проявил себя очень благородным и добрым человеком, Паском объяснил:

— «Куламоэно», Ормона, понадобится нам в самое ближайшее время. Дрожь земли усиливается, а это признаки второго удара.

— Что значит — второго удара? — удивилась она. — Нам что, снова ждать гостей с неба? Тогда почему молчит наш великий Ал? Его прибор не работает?

Сетен исподтишка взглянул на старого кулаптра. Ему тоже было любопытно, насколько опростоволосился со своим гениальным изобретением, ради которого однажды в юности едва не свернул себе шею на Скале Отчаянных, братишка-астрофизик. Он почему-то даже хотел Алу неудачи, и его это странное желание теперь почти не смущало. Ал стал для него каким-то лишним, посторонним, мешающим. Наверное, это пришло в тот миг в павильоне Теснауто, когда Сетен уже готов был убить его в Поединке и не успел лишь оттого, что случилась катастрофа.

— Не будет никаких гостей с неба. Второй удар устроим мы сами. Пятьсот лет назад — астероид, теперь — сами люди. Если бы не это, переворот полюсов и сдвиг коры прошел бы для нас почти безболезненно… Мы потеряли бы Оритан, но без таких жертв, без Раскола… Мы успели бы обжить другие территории, не утратив нашу культуру, наши знания, наши светлые умы… Теперь, во втором акте, на планете может не оказаться ни единого местечка, где будет шанс затаиться и переждать последствия второго катаклизма. Нам помог бы «куламоэно», сумей мы его откопать. В свое время им не успели воспользоваться наши предки — аллийцы. И потому их жалкие остатки переправлялись сюда через космическое пространство, многие получили слишком большие дозы облучения и погибли в ближайшие годы, кто-то выкарабкался… Даже будь у нас такие же корабли, как у них, нам некуда было бы лететь теперь. Назад пути нет: Ала мертва уже сотни тысяч лет. Вперед — тоже. Там две планеты, похожие на раскаленную сковороду. А вылететь за пределы системы Саэто мы не сможем…

— «Куламоэно» — это какое-то средство передвижения? — не вытерпел кулаптр Тиамарто. — Так вы думаете, что оно захватило меня тогда?

— Нет, нет, Тиамарто! В плен вас захватило нечто другое, и ради выяснения этого мы сейчас едем туда. «Куламоэно» находится совсем в другом месте, в горах Виэлоро, и мы даже знаем где… Только не можем добраться. И можно сказать, что это средство передвижения… Хотя, конечно, оно больше, чем средство передвижения…

Ормона положила голову на плечо мужу и старательно захрапела. Паском понял намек:

— Не надейся. Я действительно не знаю, как оно выглядит. Но мы должны это узнать, иначе рискуем не пережить новый Сдвиг. А это значит, ваши «куарт» утратят еще больше с новой смертью и очередным перевоплощением, и объединяться вам будет все сложнее и сложнее…

— Спасибо за оптимизм, — покивала она. — Пойду спать. Надеюсь, мне приснится какой-нибудь приятный кошмар.

Ночью вокруг их трех шатров с коновязью посередине бродила громадная полосатая кошка с длинными клыками, торчащими из пасти. Вероятно, она положила глаз на скакунов, и бедные гайны то и дело похрапывали, тихо булькали ржанием, фыркали и топали, не давая путешественникам уснуть. Наконец к лагерю прибежал Нат, улегся у входа в шатер Паскома — и вот наступила блаженная тишина!

— Если завтра это повторится, — шепнула Ормона, пристраиваясь поудобнее возле дремлющего Тессетена, — в нашей спальне станет на одну полосатую шкуру больше.

— Угум, — сквозь сон отозвался тот и одним движением, сграбастав ее к себе, разрушил все приготовления супруги к благополучному отдыху у него на плече.

— Мужлан! — проворчала Ормона, не в состоянии выпутаться из-под тяжелой руки, и заснула, как получилось.

А ему был сон, как будто бы на исходе ночи она все же отодвинула его руку, приоткрыла полог шатра, чтобы рассеянный свет проник внутрь, и долго смотрела ему в лицо.

— Убей меня, моя любовь, — шепнула наконец жена, — сделай меня бессмертной… Убей меня…

Он содрогнулся от этих слов, но сделал вид, что спит и не слышит. Его не смущало, что с закрытыми глазами он продолжает видеть все, что происходит вокруг.

Ормона поднялась и вышла наружу. Сетен тут же вспомнил, что ночью тут кружила опаснейшая зверюга, схватил атмоэрто и последовал за нею, не заметив, что нога его здорова и хромоты нет в помине.

Рассвет разливался над джунглями, пробудившиеся гайны пощипывали траву, метеля себя по бокам волосатыми хвостами, а тучи москитов роились над шатрами, отчего-то не смея приблизиться к людям и оттого изводясь от голода и злости.

А невдалеке на маленькой полянке беззвучно танцевали двое — женщина и мужчина. Это был очень древний, очень сложный и очень красивый танец касаний. Он походил на философию, на целое учение. А они исполняли его среди этих диких зарослей, себе в удовольствие, сказочно красивые и гармоничные, словно Мироздание. Каждое их движение порождало невидимую, но ощутимую волну, что устремлялась к лагерю и обволакивала его плотным слоем защиты, о которую и разбивали свои алчные рыльца озверевшие комары.

Сетен подошел ближе и выглянул из-за дерева. На поляне танцевала пара, и это была его ожившая скульптура — женщина, один в один похожая на Ормону, и незнакомец в старинном костюме. И вот они обернулись, мужчина повел носом, словно что-то учуял, а потом, улыбнувшись, показал своей партнерше возвращаться.

Тессетен проснулся оттого, что на груди у него завозилась Ормона, которую, ухватив за рукав сорочки, настойчиво теребил Нат.

— Всё-то тебе неймется, пес! — простонала она, садясь и растирая затекшую шею.

Волк не ошибся: всего через несколько часов путешествия их глазам предстал большой холм, в рукотворность которого было трудно поверить, но который по всем признакам был рукотворен и в незапамятные времена имел форму пятигранной пирамиды.

Еще вчера вон те звезды чуть по-другому висели над засыпающей землей, а теперь прыгнули в зенит и покалывают ледяными иголочками оттуда.

Прошло много времени с тех пор, как черная волчица сбежала из Эйсетти в Самьенские Отроги. Ей было непонятно, почему с каждым днем на ее родине становится все холоднее и почему меняется, будто переворачиваясь, небо.

Иногда она уходила к замерзшему озеру Комтаналэ и пыталась выкопать там свои старые припасы, чтобы унять постоянный голод. Озеро теперь в течение всего года стояло подо льдом, и зверь чуял: это происходит из-за того, что тепло ушло куда-то из-под земли вместе с многими родниками и подземными реками. Волчица с остервенением царапала твердокаменную землю, однако впустую стесывала когти.

Город пугал ее с того самого дня, когда небеса выпустили множество птиц, сеющих смерть, и те уничтожили дома двуногих жителей. Волчица боялась подходить к постройкам: ей всё казалось, что откуда ни возьмись вылетит крылатая смерть и снова начнет плеваться огнем.

Она лишь иногда взбиралась на перевал у Скалы Отчаянных, смотрела издалека на опустевшие улицы, тонущие в снегу заброшенные здания и вереницы людей, которые зачем-то подолгу стояли на холоде. Однажды оттуда ветром донесло головокружительный запах пищи — не мяса, от такой роскоши она почти отвыкла — а тех кусочков из запеченной муки. Она съела бы что угодно, лишь бы подавить боль в сжимающемся пустом нутре. Люди побаивались ее сородичей, считая, что те с голодухи способны нападать на бывших хозяев, но волчице не пришло бы и в голову сделать такое: она с молоком матери впитала, что человек — это неприкосновенный вожак ее стаи. Любой. И волчица скорее напала бы на другого волка, чем на людей.