Когда длинная очередь расползлась, а громадное чудовище на колесах, вокруг которого все они топтались, уехало в заснеженную полярную ночь, зверь осмелился подойти ближе и обнюхать землю. Несколько крошек снеди валялись в снегу, просыпанные кем-то из чудовища на колесах, и волчица, не разбирая, стала жадно глотать ледяные комки с кусочками печеной муки. С тех пор она всегда караулила такие очереди и прибегала, когда все расходились. Иногда ей приходило драться за еду с другими волками, пронюхавшими, в чем тут дело.

Так было и сегодня. Она стояла на своем холме, дрожа от холода и щурясь от ветра. Сегодня чудовище на колесах должно было приехать на площадь у Храма, но его все не было и не было. Храм высился в мутной дали бесформенной горой, и трещины расщепили его верхушку так, что другая часть города просвечивала сквозь них.

И вот снова, как бывало и прежде, волчица ощутила странную щекотку в глазах. Мир заполнился незнакомыми оттенками цветов, прежде угрюмо-серый, но зато ярко пахнувший. А теперь нюх так же быстро пошел на убыль, как прояснялось в глазах. Голова повернулась вопреки ее воле — вправо, влево. Животное покрутилось на месте, изучая окрестности. Дрожь прошла, но брюхо по-прежнему сводило от голода, а толпа на площади так и не появлялась. И тут разум велел: «Вперед!»

Псица со всех ног кинулась туда, к Храму, рывками выдергивая тощее тело из сугробов. Обогнув пирамиду, она выскочила на одну из трасс, но, чтобы не попасться на глаза редким проходим, спрыгнула на заснеженный лед канала. На той стороне, словно охраняя Ведомство, высилось огромное изваяние человека. Волчица неслась ему навстречу, не чуя ног.

Каменный мужчина продолжал смотреть на свою попутчицу, оставшуюся навеки у Храма, а зверь вскочил на низкий постамент и, прячась за свисающим до его пят плащом, стал пристально вглядываться в окна Ведомства и в спирали подъездных дорог. Ей нужно было разыскать одного-единственного человека, и тот должен быть здесь, в этом здании.

Прошло немало времени, прежде чем он в окружении нескольких крепко сложенных спутников погрузился в красный шарик, созданный доставлять пассажиров к ведомственной парковке. Волчица вздохнула. Нет, его не достать, все тщетно. Никаким доступным ей способом убить его не получится. Его охраняют на двух планах сразу, и ей, тем более воплощенной в теле зверя (что уже риск), с ними не потягаться. Этот мужчина, вожак людской стаи, отобрал себе лучшую свиту, потому что его смерти желает далеко не она одна…

Секунда отчаяния — и вот волчица стоит у ног статуи и недоуменно вспоминает, когда успела прибежать сюда и почему не приехало чудовище на колесах с кормежкой для толпы.

А мир все так же сер, и город пахнет смертью…

Давненько Ал не был таким вдохновленным и счастливым! Он едва не плясал от радости перед Танрэй, сжимая что-то в кулаке. Подхватив жену за плечи, молодой ученый стал кружиться по гостиной под ее заливистый смех, но тут их точно ледяной водой окатил вопль госпожи Юони:

— Вы не соображаете, что делаете, Ал?!

Он со стоном поднял глаза и увидел стоящую у перил на втором этаже тещу. Танрэй тяжело вздохнула:

— Мама, перестаньте!

— Замолчи! Господин Ал, я понимаю, что ученые — люди слегка рассеянные, — ядовито продолжала Юони. — Но, быть может, вы слегка опуститесь с небес на землю и обратите внимание, что ваша жена в священном состоянии и ее нельзя так трясти? А то, может быть, для вас будет шокирующим открытием рождение сына?

Танрэй знала, что муж ни за что не станет вступать в перепалку: это было ниже его достоинства. Он просто сейчас развернется — вот! уже развернулся! — и уйдет из дома… уже ушел.

— Мама, но почему вы всегда все портите? — в отчаянии крикнула молодая женщина и, выскочив вслед за Алом, хлопнула дверью.

Бегать ей было тяжеловато, но чтобы догнать длинноного попутчика, нужно было бежать, поскольку он не остановится ни за что, сколько ни зови.

— Ал! — она схватила его за руку и долго пыталась отдышаться, удерживая его и прижимая ладонь к груди. — Они уже скоро переедут. Потерпи еще немножко! Лучше расскажи, чему ты был так рад?

Он отвернулся. Даже в глубоком унынии он был необычайно хорош собой… и недосягаем — эта недосягаемость и заставляла ее суетиться, пугая перспективой лишиться его интереса, особенно сейчас. Танрэй знала: та ночь была какой-то роковой ошибкой, что бы ни говорил ей в утешение Тессетен. Не Тессетену жить в их семье, где после того Теснауто и ее объявления о беременности что-то треснуло в отношениях и уже не срослось. Ал промолчал тогда, разве только не поморщился. Но терпел. А она сдуру прыгала вокруг, радуясь, что промолчал, что терпит. Как будто ей больше всех нужно! С ума сойти, как все запуталось! Понимает, что делает глупость за глупостью, позволяя ему вообразить себя непревзойденным, и ничего не может с собой поделать. Ал же все сильнее подчеркивает свою независимость и не проявляет особенного интереса ни к ней, ни к ее чудовищно раздутому животу. Она и в лучшие-то времена проигрывала перед высокими стройными красавицами-южанками, а теперь… Вот уж здорово пошутил однажды Сетен, сказав, будто священное состояние добавило плавности ее движениям! Иначе как попыткой подбодрить такую чушь не назовешь — тем более, он все время видит рядом такую красавицу, как его Ормона! А кем стала Танрэй? Кто она теперь? Низкорослая туша на измученных отечных ножках, перекатывающаяся, словно жирная утка… Ей было противно смотреть на себя, безобразную, в зеркало и тяжело существовать, едва дыша и постоянно страдая — то от неуклюжести, то от боли в спине и гула в ногах, то от дурацкой забывчивости, чехарды в мыслях, плаксивости. Вот уж молодцы эти их ученые мужи из лаборатории! Могли бы вместо того, чтобы заниматься всякой чепухой, изобрести какое-нибудь деторождающее устройство и избавить женщин от этих кошмаров… Гении! Но оно и понятно: не им же мучиться. Они и представить себе такого не могут, а чтобы появилась цель изменить существующий порядок вещей, нужно претерпеть страдания на собственной шкуре… Думают, все эти издевательства над психикой проходят просто так!

— Да неважно, — как и ожидалось, отозвался Ал, что-то пряча в карман штанов. — Пожалуй, загляну-ка я в лабораторию. Кажется, забыл отключить проек…

— Ал, перестань! Ничего ты не забыл! Я сама почти живу в школе, только бы не слышать эти бесконечные попреки, но ее не переделаешь, мы с нею говорили тысячу раз — и все по-старому. Она такой человек. Паском уже предрекает, что Коорэ я рожу прямо в классной комнате, — Танрэй грустно рассмеялась, не выпуская его. — Расскажи, что ты там спрятал?

Он прошептал что-то себе под нос, пытаясь убедить самого себя не держать в памяти всякую ерунду, и вытащил из кармана маленький кристаллик.

— Видишь?

— Вижу. А что это?

— Подержи в руке — полегчает.

Он как будто угадал ее настроение. Это было неожиданно и приятно. Может, все не так плохо?

Танрэй подставила ладонь, с минуту стояла, настороженно прислушиваясь, а потом невольно заулыбалась:

— Праздник переодеваний на Прощание с Саэто… Не помню, в каком это было году, но мы с тобой тогда повеселились всласть… Ах! Вот еще вспомнилось, как мы с тобой были на озере Комтаналэ, и там… — она таинственно умолчала финал фразы, вместо этого засмеявшись: да уж, было здорово в те денечки! — Послушай, а ведь оказывается у нас тогда было так много счастья, Ал!

Он указал глазами на кристалл. Улыбка сразу же сползла с ее лица:

— Это что, проектор грез и дорогих воспоминаний?

— Не-а. Думай!

— Ну перестань! Ты же знаешь, что я ничего не смыслю в твоей специальности!

— Хорошо, тогда подсказка. Было ли в твоей памяти хоть одно воспоминание без моего участия?

Она задумалась, перебирая нахлынувшие сюжеты один за другим:

— Пожалуй, нет… Ты всегда рядом… И что это означает?

— Сама не догадываешься?

— Ну нет же! — она от досады топнула ногой: любит он щекотать нервы.