Несмотря на всю свою фантастичность, рассказ Флетчера о таинственном старике казался мне если и не правдой, то хотя бы не полной ложью. И пусть он был не вполне правдоподобен — оборотни в Месопотамии? — от него веяло странной подлинностью. После первой же встречи с Флетчером я убедился, что он говорит правду (вернее, правда то, что ему говорил Квинн) — просто потому, что человеческая фантазия не способна создать нечто подобное.

Но если мы принимаем слова Флетчера за истину, что записал Квинн в своем дневнике? Что было в пятитысячелетней истории о людях, которые могут превращаться в волков?

Когда с губ моей гостеприимной хозяйки сорвалось «Дневник Квинна у меня», я ждал, я был абсолютно уверен, что не почувствую ничего, кроме равнодушия. Почему ты думаешь, что мне наплевать на этот день? Мне не наплевать. Смелые слова. На самом деле я ощущал только тошноту. Меня тошнило от мысли, что уже слишком поздно — и одновременно от уверенности, что как раз сейчас все только начинается. Дневник Квинна был для меня пережившей детство мечтой и чудесно воскресшей утраченной любовью. Я понимал, что единственный способ прекратить этот фарс — развернуться и с грустной улыбкой уйти, отказавшись от последнего способа вернуть своей душе покой.

Прелесть постоянной психологической двойственности в том, что любая мелочь, любая самая незначительная деталь может произвольно склонить чашу весов. Я услышал, как Жаклин выключила душ и громко выдохнула — и эти простые звуки вывели меня из оцепенения. Внезапно я осознал, насколько устал от неопределенности своего статуса — я пленник или нет? Дневник Квинна у меня. Она говорила правду (одна мысль о том, что желаемое так не доступно близко, заставляла кровь горячо шуметь в ушах), но я не мог просто сидеть и ждать, что будет дальше. Потребовался звук выключенной воды и один женский вздох, чтобы покончить с неделями бездействия и вздернуть меня на ноги (впрочем, я чуть было автоматически не сел обратно на кровать) в приступе глубокого отвращения к себе. Я пересек мягкий ковер, поднял пальто там, где бросил его накануне, и бесшумно вышел за дверь.

Просто уйти оттуда — вот все, чего я хотел. Не много, но достаточно. Поймать ее на слове и посмотреть, насколько далеко я смогу уйти, прежде чем меня остановят. Прежде чем меня попытаются остановить. Я хотел этого, я физически в этом нуждался — отчасти ради того, чтобы наконец избавиться от бесплодных размышлений, отчасти ради того, чтобы скинуть груз все возрастающего позора. Она делает из тебя дурака, а ты лижешь ей руку. Показывает дневник Квинна в качестве приманки — а ты ходишь перед ней на задних лапках и воркуешь.

Я не мог забыть. Это было больно. Это было долго.

В особняке стояла мертвая тишина. Слуги, если они и были, попрятались. Но меня ни на минуту не покидала уверенность, что пока я перехожу из одной пустой комнаты в другую, за мной бесшумно поворачивается глаз видеокамеры. Внешне я был совершенно спокоен, но на самом деле меня разрывало желание увидеть дневник Квинна. Разумеется, он спрятан, но даже если бы и лежал на виду, вряд ли бы мне дали к нему прикоснуться. Да и зачем он мне, если уж на то пошло? Допустим, я его найду и прочитаю, что пять тысяч лет назад оборотни спустились с неба на серебряном корабле, или появились из огненного разлома в земле по приказу шумерского мага, или родились от союза женщины и волка. И что с того? Каким бы ни было происхождение моего вида, в нем не больше вселенского смысла, чем в любом другом. Дни смыслов — вселенских или еще каких — давно прошли. Для чудовища, как и для дождевого червя, как и для человека, мир более не знает, в сущности, ни света, ни страстей, ни мира, ни тепла, ни чувств, ни состраданья, и в нем мы бродим, как по полю брани…[15]

Я отыскал гостиную, открыл одну из стеклянных дверей и вышел наружу.

Теперь я видел, что дом стоит на плоской вершине пирамиды из земляных террас. Возле входа в садик с кактусами на красной земле начиналась белокаменная лестница (один пролет с восточной стороны, один — с западной), которая вела сперва к роще олив и кипарисов вперемешку с лавандой и тмином, а затем спускалась к мезонину через гаражи, за которыми начиналась мощеная белой галькой подъездная дорожка в окружении темных сосен.

Я замер на вершине первого пролета и огляделся. Никого. Из дома так и сочилась густая, полная чужого присутствия тишина. Я представил, как вооруженная охрана берет особняк в кольцо. Мадам, он вышел из гостиной. Задержать его? Пока нет. Все на местах? Отлично. Ждите моей команды.

Однако уже через полминуты я беспрепятственно достиг подъездной дорожки. На крыше дома играло солнце, и я снова почувствовал презрение к самому себе, с которым, как мне казалось, уже справился. Впереди сосны смыкались в темно-зеленый хвойный тоннель. Его аромат отдавал кошмарной передозировкой Рождества. Я зашагал прочь от дома.

Обочины дороги были густо усеяны сухими иголками, будто здесь недавно промаршировала похоронная процессия. Я вспомнил, как ребенком прятался в шкафу, вспомнил возбуждение, вызванное его тесным замкнутым пространством. Фрейд бы сказал о бессознательном стремлении вернуться в материнскую утробу. Внезапно я понял, что не думал о матери долгие годы. В мире, лишенном послесмертия, мертвецы очень быстро теряют значимость. Конечно, если это не мертвецы, которых ты лично убил и сожрал. Тогда ты сам становишься их послесмертием, этакой тюрьмой душ, отелем для призраков, который вечно переполнен, но все же готов принять еще парочку постояльцев.

Я медленно шел с опущенной головой, полной самых разных мыслей, — и все же, когда меня атаковали, я был к этому готов. В связи с последними событиями тело, не дожидаясь приказа разума, само перезагрузило защитную систему и перешло в боевой режим. Да-да, с каким бы мечтательным видом Джейк ни прогуливался, его окружает аура параноидальной подозрительности, и достаточно малейшего сигнала, чтобы щелкнул переключатель и философ превратился в машину для уничтожения противника. Так что когда из древесной тени ко мне бросилась чья-то фигура, я отреагировал незамедлительно.

Все произошло очень быстро. Какую-то долю мгновения нас разделяло расстояние вытянутой руки, и дротик с серебряным наконечником был направлен мне прямо в грудь, а в следующую секунду (блеск серебра вызвал у меня легкий приступ тошноты, будто я опустил взгляд — и вдруг понял, что стою в футе от края обрыва) нападающий уже валялся на земле, хрипя и задыхаясь. За головокружительный миг между этими двумя кадрами я вырвал дротик, обжегся, отшвырнул его в сторону и с точностью, которая достойна была называться хореографической, сбил убийцу с ног ударом под колени (Маленький Джон, ты бы мной гордился).

Он лежал лицом в землю, с приглашающе раздвинутыми ногами, и я не удержался от искушения с размаху врезать ему по яйцам (раздался характерный хлюпающий звук), а потом, раздраженный полной неадекватностью происходящего, поставил ботинок ему на шею и, наклонившись, резко вдавил палец в точку радиусом около дюйма на левой ягодице. Убийца начал беззвучно извиваться: дышать он теперь не мог. Я убрал палец, немного подождал и вдавил снова. Та же реакция. Я выпрямился, просунул носок ботинка под ребра и перевернул его на спину. Ну конечно — то же юное личико с большими чувственными губами. Только вот теперь к нему не прилагался Магнум. Поль Клоке, старый знакомец. Все в том же тренче и все с той же нелепой подводкой. Правая рука неопрятно перевязана.

— О господи, — сказал я. — Опять ты?

Говорить он еще не мог — из-за удара по яйцам и приема с ягодицей. Подтянув колени к груди, он перекатился на бок и замер, мрачно созерцая носки моих ботинок. Я проверил, нет ли при нем другого оружия, но нашел только жестянку с кокаином, мятую красную пачку «Мальборо», медную зажигалку «Зиппо», пригоршню спичек без коробка, айфон, бинокль, маленькую фляжку, бумажник, набитый кредитками, и пять тысяч евро наличными. И — как трогательно — пакетик орехов кешью. Клоке уже некуда было торопиться, так что я потратил еще минуту и убедился, что в засаде меня не поджидает его сообщник. Нет, ответила мне суетливая лесная тишина, здесь только белки. Мы состояли в молчаливом заговоре против людей — я и лес. Как бы хорошо ни пряталось живое существо, оно изменяет ритм дыхания природы. Природа признает в тебе божественную часть пантеистического целого, коей ты — в какой-то мере — и являешься. Обыкновенный домашний пес, вприпрыжку бегущий по лесу, знает об этом, чувствует это — и счастлив.