Простейшие действия требовали нечеловеческих усилий: спуститься по лестнице, открыть дверь, надеть сапоги для верховой езды. Я начал вспоминать то, чего со мной не было. Окружавший меня плотный туман. Деревья, проносящиеся мимо на огромной скорости. Лунный свет на глади горного озера. Молодая девушка, лежащая в лесу с распоротым бедром — нагая белая кукла на подстилке из темно-зеленого папоротника, в широко раскрытых глазах застыла смерть. Джейкоб, где ты? Арабелла хотела знать. Ты что-то видишь? О да. Смятые колокольчики под мохнатыми дрожащими лапами. Троих залитых лунным светом всадников, словно сошедших с картин Уччелло. Слюну, капающую из его пасти. Я засыпал в кресле, а просыпался, ощущая мягкую прохладу ручья и пропитанную кровью рубашку. И я вставал и уходил из комнаты, от лошади, от нее.

Прошли две недели после моего возвращения из Уэльса. Каждый день я мучился оттого, что мучаю женщину, которую люблю и которая любит меня. В моменты, когда жалость к себе брала верх, я почти ненавидел ее за это. Прошлой ночью я проснулся с раскрытым ртом, с высунутым языком, выгнувшись под немыслимым углом в угоду внутреннему волку. Тихо, чтобы не разбудить Арабеллу, я вышел из дома.

Луна все знала. Луна знала что-то такое, чего я никак не мог понять. Ее чрево таило обещание покоя и любовь, которая была полнее материнской. Луна хранила секрет и была готова им поделиться. Но не сейчас. Еще не сейчас.

Я до рассвета бродил по полям, пока ноги окончательно не промокли от росы. В то утро, проснувшись и не найдя меня в постели, Арабелла перешла в новую стадию отторжения.

— Это почти убивает меня, — говорила она теперь со зловещим спокойствием. В окне мелькнула круглолицая гувернантка, несущая вазу с белыми розами. — Убивает, что любовь — всего лишь пища для сплетен твоих соседей. Ну конечно, американская шлюха Марлоу. Ты помнишь, как они смеялись? Как называли это чудачеством?

Я помнил. Помнил, как это «чудачество» высвободило прежде невиданную во мне щедрость и сломало то, что Блейк назвал кандалами фальшивого разума (эротическая революция воскресила почившие полотна и поэмы). Теперь Арабелла думала, что мне нужно нечто иное. И разве она ошибалась? Мне действительно было нужно нечто иное. Нежней, и мягче, и белее / Венеры, что встает / Из раковины-колыбели.[1] Мы вместе праздновали блаженство павшей плоти. Теперь я знал, что бывает плоть не только павшая, но и поглощенная. (А также падение большее, чем я испытал. Так говорила луна. Так она обещала. Но не сейчас. Еще не сейчас.)

— Куда ты? — спросила Арабелла. Я поднялся с кресла и пошел к двери. — Джейкоб! Ты даже не посмотришь на меня? О господи!

У меня подкосились ноги. Я медленно опустился на колени, влажная ладонь соскользнула с дверной ручки. Арабелла бросилась ко мне. Я оказался в кольце ее рук, в апельсиновом облаке духов, и прижался лицом к ее груди.

возьми ее жизнь возьми ее жизнь господи пожалуйста хватит я хочу умереть возьми ее

— Не надо, — попросила она, когда я попытался отстраниться. — Не двигайся.

Но я уже снова был на ногах — будто какой-то невидимый гигант схватил меня под мышки и вздернул.

— Мне нужно идти, — сказал я, хотя знал, что это отдает безумием. — Мне нужно увидеть Чарльза.

Теперь я знал, что ее холодность была своего рода экспериментом, пальцем, опущенным в воду эмоций перед тем, как броситься в них с головой. На самом деле она по-прежнему ждала, когда я к ней вернусь. Но я медлил. Она не отрываясь смотрела на меня, и подозрение в ее глазах сменялось гневом, а гнев — заботой и обещанием прощения; остановить ее могла лишь смерть. Я увидел у нее на верхней губе капельки пота и вспомнил взгляд Арабеллы, когда я в нее входил: ободряющее приветствие, которое сменялось бесконечным спокойствием и наконец обретало сладость причастия. Женщина не может сделать мужчине большего подарка. И вот теперь я мучил ее.

— Дело не в тебе. — Я повернул ручку и открыл дверь. Мне было необходимо оказаться на земле, ощутить ее запах и непоколебимость. — Не в тебе. Я тебя люблю.

— Тогда почему…

— Пожалуйста, Арабелла, если ты меня любишь, поверь, что я… Я должен… — Я вышел за дверь — и тут же согнулся в бурном, неудержимом приступе рвоты. Рваный всхлип прорезал тишину.

— Джейкоб, господи, вернись. Ты болен.

Физические страдания приносили странное облегчение: уж лучше мой кишечник, чем душа, чем я.

— Я в порядке, — пробормотал я, выпрямляясь и ища платок. — Мне легче. Гадость какая. Прости. Пожалуйста, не держи меня. Мне нужно к Чарльзу. Я у него переночую, а завтра все будет иначе, обещаю. Просто дай мне одну ночь, чтобы разобраться в мыслях.

Я чувствовал, что мой голос звучит не так, как должен. Тело сгибалось под огромным невидимым весом. Титаническим усилием я повернулся к жене, увидел в ее глазах блеск надежды и взял ее руки в свои.

— Брось эти мысли, — попросил я. — Ты ошибаешься. Со мной происходит что-то нехорошее, что-то… Арабелла, клянусь, мне сегодня нельзя ночевать дома. Отпусти меня. Завтра все — обещаю, все — будет по-другому. Пожалуйста. Отпусти меня.

Все эти дни я боялся встретиться с ней взглядом. Теперь я видел, сколько в нем прежней теплоты и открытости. Этот взгляд просил вернуться к нашему счастливому заговору, заново принести друг другу молчаливые обеты, просто узнать ее.

Лето разбрызгало у нее под глазами веснушки. После нашей первой ночи любви в Лозанне мы лежали в постели, потрясенные, и она сказала: «Боже мой, как хорошо».

— Как бы там ни было, Джейк, — произнесла она, — я все выдержу. Но ты это и так знаешь.

На какую-то долю секунды я поверил, что все в порядке. Мы вместе. Мы все пережили. Дистанция между нами стремительно сокращалась. Эти дни забудутся как недоразумение.

— Знаю, — ответил я, но вдруг почувствовал, как от ступней по телу поднимается жар, и снова увидел ту девушку. Ее распотрошенное бедро казалось раскрытой шкатулкой с рубинами, и, хотя было всего три часа пополудни, я увидел, как медленно восходит луна. Меня охватило безудержное веселье. Я повернулся и бросился через луг.

Они убили лис.

Я оторвался от рассказа, чтобы раскурить «Кэмел», услышал снаружи какой-то шорох и вышел взглянуть. На заднем крыльце, обращенные к дому, лежали лисьи головы: две — с закрытыми глазами, одна — почти еще лисенок, уши слишком большие, словно у летучей мыши — с открытыми. К деревьям в двадцати футах от крыльца уводила единственная цепочка следов. Мы можем прийти откуда угодно, так, что ты и не услышишь. Я постоял на крыльце, вглядываясь в лес. Ничего. Но темнота была полна чужим присутствием. Я сразу подумал об Эллисе.

Чтобы развеять скуку и впечатлить новичков. Чтобы напомнить о Вольфганге. Чтобы набить себе цену. Злобный ублюдок — так он назвал себя в «Зеттере». Если это его работа, то он делал ее с равнодушным старанием. Его логику невозможно понять. Я представил, как Грейнер наблюдает за действиями своего протеже и с грустным изумлением признает, что пора передать эстафету преемнику.

Я похороню головы утром. Сейчас слишком холодно, а лисам уже все равно. Мертвое мясо — оно и есть мертвое мясо.

До дома Чарльза было шесть миль по сельской местности. Я останавливался бессчетное количество раз. В глазах двоилось, накатывала тошнота, время от времени я чувствовал, что больше не могу сделать ни шагу. Когда я упал, земля стала продолжением моей кожи, я понимал ее скрытую яростную жизнь. ВЕРФОЛЬФ — вот что шептала мне трава, листья и сам воздух, наполненный звоном и гулом. Добравшись до леса на краю владений Чарльза, я встал на четвереньки и опустил пылающее лицо в мелкий ручей с блестящей галькой на дне. Я чувствовал, как волк во мне распрямляет плечи, потягивается, вываливает длинный язык.

Время от времени у меня наступало просветление. Религия твердила (я то верил священникам, то нет), что происходящее со мной — наказание за плотские утехи (что касается сексуального аппетита, то мы с Арабеллой вполне могли бы поспорить с Калигулой; не было такого запретного плода, которого мы легкомысленно не отведали бы) или — что было гораздо более верно — за то, что мы пренебрегли Господом, в своей ослепляющей любви сочтя его исполнившим свою роль. Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим.[2] Первая заповедь Яхве, та, в которой он не постыдился признать свою слабость. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель…[3]