Я свернул с главной дороги к Трефору, и фургон ВОКСа свернул следом. Он держался в пятидесяти футах от моей машины. Я затормозил на оконечности деревни, выходящей к морю. С меня катился пот. От близящегося Проклятия горячо шумело в ушах, кожа покрылась мурашками. Я поднял руку, чтобы утереть лицо — и за ней последовал призрачный силуэт другой руки, странный гибрид, уродливый и в то же время элегантный, увенчанный длинными острыми когтями. До превращения оставалось меньше суток. Исходящим от меня жаром можно было обогревать машину. Я вышел на побережье.

Так-то лучше. Холодный ветер и дождь. Руки, лицо и шея сразу намокли. Пляж был совсем рядом. К нему уводила одна полустертая цепочка следов. Дверца фургона ВОКСа открылась и снова закрылась. Это становилось невыносимо. Вульгарная, неумелая слежка — разумеется, по приказу Грейнера — раздражала своим идиотизмом. Но сейчас я думал не о ней. Сейчас меня занимала всего одна мысль, всего одно решение, которое я должен был принять.

ЭТО БЫЛО БОЛЬНО. ЭТО БЫЛО ДОЛГО.

Вздувшийся буграми дерн укрывали маленькие песчаные дюны. Неожиданно в нос ударил свежий резкий запах моря. Старый ветеран Соммы встрепенулся, вспомнив, как соленый воздух Магрита просачивался в окно и смешивался с запахом его девушки, раскинувшейся на кровати. (Чужие воспоминания настигали меня, как подскочившее артериальное давление. Я больше не могу, сказал я Харли. У меня пресыщение.)

Раздался звон колокола, приглушенный ветром и дождем. На танкере зажегся свет, и в желтом окошке четко обозначился камбуз, чей-то свитер крупной вязки, кажущиеся крохотными кружки и клубы дыма от самокрутки. Вдалеке трещал вертолет — будто пулемет давал бесконечную очередь.

Какие у меня мотивы? — спрашивают паршивые актеры. Грейнер дал мне мотив. Я убил твоего друга, и теперь ты хочешь отомстить.

Это почти сработало. Запал, ведущий к эмоциональной бомбе, загорелся, начал трещать, искрить, на несколько ударов сердца вспыхнул ослепительным пламенем — а затем споткнулся, стал угасать и потух. Я не мог заставить себя испытывать то, чего не испытывал. Месть за убитого подразумевает, что тот смотрит на твои усилия из загробного мира и удовлетворенно кивает. Мертвецы не способны чувствовать удовлетворение. Мертвецы вообще ничего не чувствуют — за исключением тех случаев, когда ты поглотил их жизни и теперь носишь в своем брюхе, как в сейфе. Пожалуй, мне стоило преподнести Харли такой подарок — или он преподнес бы его мне. Тогда, по крайней мере, мы остались бы вместе.

Я повернулся и пошел обратно с сердцем тяжелым, как воды Мертвого моря, думая: «Спасибо, Грейнер, но — нет», — когда произошли две вещи.

Во-первых, я сунул руки в карманы и нащупал в одном из них теплую шапку, которую Харли мне всучил, прежде чем отпустить под тот памятный снегопад. Ты застудишь уши, идиот, — так он тогда сказал. Он меня любил, а я его — нет, и поэтому наши отношения часто напоминали раздражительного заботливого отца и угрюмого сына. Эта игра началась робко, со смущением, но, как и многое другое, что начинается в духе невинной шутки, постепенно превратилась в пасквиль. Воспоминание об этом оставило ноющую боль в пустой груди — там, где полагалось быть жажде мести.

А во-вторых, агент на расстоянии двадцати ярдов опустился на одно колено и направил ствол прямо на меня.

Я ощутил болезненный ледяной укол в бедро, три бесконечные секунды испытывал что-то вроде удивленного негодования — а потом мир померк перед моими глазами.

Что бы мне ни вкололи, в первый раз они просчитались с дозировкой. Я пришел в сознание ровно на то время, которое понадобилось, чтобы понять по тряске, шуму и очертаниям близкого потолка: мы в вертолете. Руки, ноги и грудь были связаны, голова зафиксирована. Мужской голос (явно не вампира) произнес по-французски: «Проклятье, он очнулся». Затем я ощутил, как под кожу входит игла, и все снова потемнело.

В следующий раз меня разбудило Проклятие. В ноздри ударил запах ржавчины, горючего и водорослей. Я лежал, содрогаясь, на металлическом столе. Веревки исчезли. Одежда тоже. Я чувствовал, как в плечах, бедрах, голове и запястьях горячо пульсирует кровь, а кости сдвигаются, готовясь принять чуждую им конструкцию. Мой паноптикум сожранных жизней словно взбесился. Перед взглядом все плыло и качалось. Что ж, подумал я, кто бы вы ни были, гребаные похитители, а сейчас я устрою вам зрелище. Затем, дрожа от непереносимого голода, я взвыл и кое-как перекатился на бок.

Яркие галогеновые лампы подсказали мне, что я в клетке.

А клетка — в трюме корабля.

Приведите сценариста.

За прутьями клетки, между парой реагирующих на движение камер, стояли трое мужчин и одна женщина. Один из мужчин был тем самым агентом, который меня подстрелил: слегка за тридцать, поросячье лицо с явной примесью итальянской крови, пирсинг в носу и черная шерстяная шляпа. Еще двое были скинхедами-переростками в военной форме без нашивок и ботинках «Тимберленд». Один, с руками, густо покрытыми светлым пухом, глазел на меня с неприкрытым любопытством. У другого было совершенно детское лицо с удивленно распахнутыми глазами и ямочкой на подбородке. Оба держали автоматические ружья.

Я узнал женщину в узких белых брюках и облегающем кроваво-красном топе. Это была Жаклин Делон.

За десять лет она почти не изменилась. Стройная фигура, маленькая грудь, подтянутый живот, узкое лицо. Короткие рыжие волосы подстрижены «под мальчишку» — прическа, которую умеют с достоинством носить только француженки. Когда я видел ее в прошлый раз на выходе из отеля «Бурж Аль Араб» в Дубай, ее глаза были скрыты большими солнечными очками, и ее образ — да-да, тот самый, с запором и извращенными постельными вкусами — я создал (то ли от возбуждения, то ли от скуки) на основе чувственного рта с тонкими губами и нарциссизма, который буквально бросался в глаза. Теперь же я видел ее глаза — глубокие, грязно-зеленые, в которых отражалась маниакальная страсть к игре (одному Богу известно, какой), страх смерти, самоотрицание, чувство вины за богатство, которым наделила ее судьба, одиночество и жажда любви. Впрочем, возможно, это была лишь безмерная скука.

— Он может говорить? — по-французски спросил скинхед с детским лицом.

— Нет, — ответила Жаклин. — Но он все слышит. Так что не говорите ничего, о чем потом пожалеете.

Я без малейшего предупреждения зарычал и бросился на прутья клетки.

Надо отдать Жаклин должное: она едва отступила назад. В то время как мужчины — эти тупые мешки мяса, способные только на то, чтобы всадить транквилизатор с двадцати футов, — взвизгнули позорным фальцетом и отскочили.

Я отпустил прутья, присел на корточки и покачал головой с выражением «ай-яй-яй, как вам не стыдно». После этого ко мне отчасти вернулось чувство собственного достоинства. Теперь я видел, что стол, на котором я проснулся, на самом деле был огромным металлическим ящиком. Я прогулочным шагом вернулся к нему и лег, сцепив руки на животе и скрестив лодыжки. Жаклин засмеялась тихим музыкальным смехом.

— Твою мать, — произнес скинхед с детским лицом.

— Он с вами играет, — сказала Жаклин и, повернувшись к Транквилизатору, добавила: — Слушай, не будь ребенком. Выключи камеры.

Я не понимал, что происходит. Я умирал от голода. И был заперт в клетке. Я мысленно перенесся на несколько часов вперед и представил сцену ломки, без которой не обходится ни один порядочный фильм про наркоманов. Слушай, парень, отсыпь немного, ну что тебе стоит… Я больше не могу… Черт, как больно…

Жаклин шагнула к клетке и обвила прутья решетки пальцами с красным маникюром под цвет блузки.

— Джейкоб, — сказала она по-английски. — Прости нас. Клянусь, это не то, что ты подумал. Я знаю, ты не можешь мне ответить, поэтому просто выслушай. Меня зовут Жаклин Делон. Нам нужно поговорить. У меня к тебе предложение, но это может подождать. Наверное, тебе интересно, где мы.