— Конечно, оборотни — не тема для лекции, — произнесла она, утолив голод. — Но ты знаешь, что сказали бы по этому поводу академики. «Чудовища вымирают, когда коллективное воображение больше в них не нуждается. Исчезновение мифологической расы является лишь сдвигом в психологии масс. Долгие годы зверь в человеке был окутан темнотой, о нем запрещалось даже упоминать. Современная история сделала невозможным такое положение вещей: мы увидели себе подобных в концлагерях и ГУЛАГе, в трущобах и местах массовых расстрелов; мы прочли о себе подобных в анналах Истинного Зверства. Свет гаснет, и теперь ничто не мешает признать факт: нам не нужны чудовища. Мы сами прекрасно справляемся с этой ролью».

— О да, — ответил я. — Я много раз себе говорил, что я — всего лишь вышедшая из моды идея. Но знаешь, когда ты вскрываешь ребенку грудную клетку и пожираешь его сердце, внезапно охватывает такое… такое удивительное чувство реальности происходящего.

Снова смешок. Она явно наслаждалась. Неприятность состояла в том, что я тоже начал испытывать легкое удовольствие. И все же это она напомнила о дневнике Квинна и беспокойных годах, когда смыслом жизни становилось все, что хоть немного сбивало с нее многолетнюю пыль.

— В любом случае, — сказала она, — вампиры остались. Если человеческая психика так сильно изменилась, почему они продолжают существовать?

— Никогда не имел дела с вампирами, — ответил я.

— Они считают вас примитивными, — задумчиво продолжила Жаклин. — Наверное, из-за отсутствия речи.

Я с постыдной легкостью осушил второй стакан. Ты застудишь уши, идиот, сказал Харли. Бедняга Харли. Помнится, однажды блестящий и такой же ядовитый юный Бози разбил ему сердце. Харли напился почти до комы и два дня провалялся без сознания. Когда он пришел в себя и выяснил, что все это время за ним приглядывал я, то в недоумении произнес: «О боже, тебе известно, что такое доброта?». И снова отключился.

— Прости, — сказал я, потеряв нить рассуждения Жаклин. — Повтори, пожалуйста.

— Оборотни не могут говорить. Вампиры считают, что это уморительно.

— Ну да. Конечно.

Одно из главных неудобств Проклятия — утрата речи. Именно это мешает совершать истинные зверства. Конечно, распороть указательным когтем чей-нибудь живот приятно — но все же не так приятно, как сделать это, ведя с жертвой философскую беседу. Это ты, сказала Арабелла, и животная немота помешала мне сделать преступление абсолютным, ответив: да, это я. Настоящая жестокость требует, чтобы жертва знала, по чьей прихоти страдает. Это ты. Да, любимая, это я. А теперь — смотри.

— Они погрязли в снобизме, — произнесла Жаклин. — То, что оборотни не могут говорить, — настоящее несчастье. Они могли бы создать выдающийся корпус литературы.

Одна из величайших наглостей вампиров состоит в том, что они претендуют на роль основателей цивилизации: у них есть искусство, культура, разделение труда, политическая и судебная системы. Никакого сравнения с оборотнями. Они утверждают, что мы просто слишком заняты убийствами и сексом, но на самом деле человеческий язык противен волчьей сущности. После нескольких превращений человеческая ипостась теряет интерес к книгам. Чтение вызывает мучительные головные боли. Люди называют тебя лаконичным. Чтобы составить одно предложение, требуется тяжелый и грязный труд. Я знал бедолаг, которые десятилетия проводили в молчании.

— Мда, — ответил я, зажигая новую сигарету. — В беллетристике мы не сильны.

— Но ты исключение.

Пожалуй. Как нетрудно заметить, я нарушаю все законы природы, не будучи в силах заткнуться. Я выдохнул кольцо дыма.

— Раз уж ты прочитала дневник, не вижу смысла отрицать.

— И как ты это объясняешь?

— Люблю, когда шлюхи красивыми словами вскрывают мне сердце.

— Да, но почему?

— Врожденное словесное недержание.

— Джейк, пожалуйста. Ответ же очевиден.

— Только я его не вижу.

Она с улыбкой покачала головой, взяла двумя пальцами клубнику и положила в рот. Затем вытерла руки плотной салфеткой.

— Видишь. Просто стесняешься признать. Ты цепляешься за слова, потому что без языка нет морали.

— Ну конечно, я день напролет провожу, разглагольствуя о морали. Когда не убиваю и не ем людей.

— Я говорю о свидетельских показаниях. Ты — свидетель собственных преступлений. Что такое эти твои дневники, как не побуждение рассказать правду про оборотней? А что такое побуждение говорить правду, как не голос морали? Чистый Кант.

В шелковом халате, с подогнутыми ногами, ее фигура была невероятно соблазнительна и раздражала особенно сильно.

— Интересно, как по-разному люди смотрят на вещи, — заметил я. — Но мне правда пора идти.

Я спустил ноги с кровати и потянулся за брюками.

— Дневник Квинна у меня, — сказала Жаклин.

Ложь искажает голос человека. В ее голосе лжи не было. Мне потребовалось приложить усилие, чтобы — после короткого колебания — все-таки поднять штаны. Я встал и оделся. Поразительно: стоит надеть штаны, и все становится не так безнадежно. И тем не менее я чувствовал тошноту. Со временем привыкаешь, что у людей нет ничего, что бы ты хотел забрать — конечно, кроме плоти и крови, кроме их жизни. Тебе достаточно полученного. И ты забываешь, что это случайность. Что это роскошь.

— Хорошо, — сказала она, не сводя взгляда с моего лица. — Ты знаешь, что я говорю правду. Теперь у нас есть еще немного времени.

— Где ты его нашла?

— О, это слишком длинная история. Но я вполне могу рассказать ее за ужином, если хочешь. А сейчас мне совершенно необходимо принять душ, — и она поднялась.

— Это уловка? Чтобы меня удержать?

— Да, если ты не хочешь увидеть настоящую причину.

— Почему ты думаешь, что мне наплевать на этот день? Мне не наплевать.

— Тогда ты свободен уйти. Если тебе действительно неинтересно, можешь выйти тем же путем, каким вошел. За воротами ждет водитель. Он отвезет тебя в любое место, куда скажешь.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил я.

Она отвернулась, положив одну руку в карман халата и застыла, глядя через стеклянную стену.

— Я уже сказала, — ответила она. — Я хочу, чтобы ты оставался в живых.

Я закончил одеваться. Комнату заливало солнце. Я подошел к огромному окну и встал рядом с Жаклин. Темные сосны тянулись до самого пляжа, за бледной полосой песка сверкало море. Над головой синело небо без единого облачка, недавний лондонский снегопад остался в другом мире и другом столетии, хотя это была та же Европа и тот же март. Пока мы занимались сексом, спустился вечер. Плечи болели. Вот она, прокуренная жизнь наркомана — найти себе место под солнцем, любое, хоть сиденье в заднем ряду битком набитой трибуны, где воздух звенит от ора живых мертвецов. Возможно, где-то среди них зреет плод размером со сливу — моя дочь или сын.

Моему пребыванию здесь было два объяснения. Первое — что Жаклин Делон, свихнувшаяся от скуки и нездоровой наследственности, решила привнести в свою жизнь свежую струю и завести в качестве эротической игрушки оборотня. Второе — что у нее был пока непонятный мне мотив, который подвиг ее на похищение и соучастие в убийстве, а теперь вынуждал лицемерить. Эта женщина была настолько двойственна, что представляла немалый интерес и без книги Квинна в качестве приманки.

Черт возьми, книга Квинна.

В третий и последний раз тридцатисемилетний Александр Квинн отправился в Месопотамию в 1863 году. Оксфордская степень бакалавра по античной филологии и истории гарантировала ему теплое место в академии, но с того самого момента, когда он покинул родной Кингз в 1848-м, его неудержимо влек мир за стенами колледжа. После недолгой и неудачной службы в Британском музее, Министерстве иностранных дел (Бирма) и Ост-Индской компании (Бомбей), устроенной его отцом старой итонской закалки (старик был убежден, что сыну вовсе не обязательно горбиться всю жизнь за конторкой) Квинн отправился в свою первую археологическую экспедицию на Средний Восток под вакхическим присмотром лорда Уильяма Гривза, известного оккультиста и распутника. Квинн, сам бывший немалым бабником, тут же признал в нем родственную душу и завязал дружбу.