Доктора Ищенко мы, не спуская с плеч, целую ночь носили с митинга на митинг. Мы побывали и в вагонных мастерских, и в клубе приказчиков, и на собрании кондукторов, и в авиационном парке, и в депо, и на товарной станции, и в госпиталях, и на воинской рампе.

И вот седьмого мы наконец отправились в гимназию на наше общегимназическое «вече».

С третьего марта мы в гимназии не были. Прямо с фасада, над парадным входом, еще издалека нас приветствовал длинный красный стяг, расшитый серебряным позументом:

«Свет и свобода прежде всего!»

Это было написано не где-нибудь, а на гимназии, на стенах нашей альма матер. Сердца наши затрепетали. Мы двинулись через парадный ход.

В раздевалке, над дверью в коридор, распластался второй красно-серебряный плакат:

Где трудно дышится,

Где горе слышится -

Будь первым там!

Мы вошли в коридор. Во всю стену коридора, служившего нам и рекреационным залом, сверкал огромный, шитый золотом по красному фону транспарант:

Мы дружно служим в вечном храме

Свободы, правды, красоты -

Затем, чтоб гордыми орлами

Слепые сделались кроты!

У нас перехватило дыхание. Мы перешагнули порог нашего класса. Над кафедрой — прямо перед глазами — висела широкая красная лента с надписью:

Сейте разумное, доброе, вечное,

Сейте — спасибо вам скажет сердечное

Русский народ!

Мы узнали Аркадия Петровича. Это постарался он. Выбранный вчера во Временный исполнительный комитет, он получил в нем портфель надзирающего за делами просвещения. Он немедленно раздобыл сорок аршин красного нансука и двести аршин шелкового позумента. Варвара Власьевна организовала гимназисток, и за ночь все эти четыре лозунга были готовы.

Мы приветствовали Аркадия Петровича теплым, благодарным «ура». Возглас «ура» стал в эти дни самым распространенным словом в нашем лексиконе.

Порядок дня первого в истории российской гимназии гимназического собрания был такой:

1. Выборы временного ученического комитета гимназии.

2. Изгнание инспектора классов Юрия Семеновича Богуславского, прозванного Вахмистром.

На кафедру взошел восьмиклассник Каплун.

— Товарищи! — сказал он. — Собрание революционных гимназистов нашей гимназии разрешите считать открытым. Для ведения собрания от имени восьмого класса предлагаю избрать президиум…

Мы уже не кричали «ура». Сил больше не было. Криком «ура» уже невозможно было выразить восторг, который мы испытывали. Свобода — это так прекрасно! Сейчас мы изберем президиум, потом проведем торжественное заседание. Как совсем взрослые. Да какое там — взрослые? Ведь неделю назад и взрослые не могли об этом мечтать. Мы выберем из нашей же среды наших собственных товарищей, и они теперь будут распоряжаться нами, они станут чуть не высшей властью в гимназии… Тут уж не до криков «ура»!

В ученический революционный комитет — так мы его назвали — выбрали семь человек. От восьмого класса — Каплун и Столяров от нашего — Пиркес и Репетюк, от шестого, пятого и четвертого по одному — Крижицкий, Кабутаев, Рябошапка. Четыре младших класса представителей в комитете не имели. Председателем комитета был избран Каплун.

С первым вопросом покончено, и первых наших избранников мы торжественно приветствовали громовыми аплодисментами.

Когда аплодисменты стихли, снова поднялся Каплун. Он попросил тишины. Он добился ее немедленно. Никакой Пиль, Вахмистр и даже Мопс не могли бы так быстро утихомирить две сотни гимназистов, собравшихся в одной комнате. Ведь просил тишины первый наш представитель.

Когда в зале стало абсолютно тихо, Каплун сказал:

— Товарищи! Три дня тому назад революционный народ обезоружил всех унтеров и вахмистров царской полиции. Но революционный народ вправе призвать нас с вами к суровой ответственности перед свободой и революцией. Ибо в горячке и подъеме первых дней мы забыли обезоружить жандармского вахмистра, приставленного к нам самим!

Зал загудел и затопал ногами.

Каплун вторично поднял руку, прося внимания и тишины.

— Какие обвинения мы можем предъявить инспектору нашей гимназии Юрию Семеновичу Богуславскому? Я скажу коротко, товарищи. Он жандарм, шпик и тиран. Этого достаточно, эти обвинения мы бросаем ему в лицо.

Каплун взмахнул рукой и указал пальцем на дверь. Невольно все взоры обратились туда. Там, за большим дверным стеклом, заглянуть в которое из коридора мог один только высоченный Богуславский, — там, за стеклом, висело в воздухе лицо. Это был он, Богуславский. Это была его широкая, мясистая физиономия с маленькими бесцветными глазками. Он смотрел сюда, на нас, на две сотни гимназистов его гимназии, собравшихся здесь, чтобы выкинуть из гимназии его.

Странные чувства в эту минуту зашевелились в наших сердцах. Мы осознали свою силу, и нам вдруг стало жаль инспектора. Ведь, в самом деле, сколько лет мучил и притеснял нас этот человек, сколько горя и бед вытерпели мы от него, вот собрались его выгнать, и вдруг в наших сердцах пробудилось к нему сочувствие. Ведь — революция! Так хотелось всех любить, всем прощать, быть великодушными. Так хотелось забыть обиды, зачеркнуть грехи. Ведь такой был тогда строй: Кассо, старый режим, самодержавие…

Кроме того, четыре года тому назад этот господин напечатал известную книгу, которая, как вы помните, выдавалась каждому гимназисту для воспитания в нас верноподданических чувств и преданности монархии! Эта брошюра называлась «Трехсотлетие дома Романовых». Можем ли мы стерпеть, чтобы автор «Трехсотлетия дома Романовых» руководил нами и воспитывал сынов свободного народа?!

Кто-то фыркнул, кто-то запротестовал, но его тут же утихомирили.

— Долой! — вспыхнуло несколько возгласов в разных концах.

— Долой! — подхватили мы все, загораясь злобой.

Минутное чувство жалости исчезло. Мы снова остро ненавидели постылого инспектора. Мы сорвались с места и, обернувшись к двери, прямо к этой ненавистной роже, расплющенной там, за дверным стеклом, кричали наше двухсотголосое «долой!».

Лицо инспектора еще глядело на нас некоторое время, потом исчезло.

И в ту же секунду дверь отворилась.

Мы прямо онемели. Неужто?

Но вошел не он. Часто перебирая коротенькими ножками, размахивая руками и поблескивая вспотевшим лысым черепом, в зал влетел Аркадий Петрович. Рысцой он добежал до трибуны и поднял обе руки.

Нехотя мы смолкли. Педагогам вход на наше собрание был запрещен. Но это ведь Аркадий Петрович. С ним мы жили в мире и согласии. Кроме того, он избран в городской исполнительный комитет. Он — народный представитель.

— Господа! Товарищи! — закричал Аркадий Петрович, спеша и заикаясь. Он был очень взволнован. — Граждане! Я прошу позволить мне сделать заявление от нашего Временного революционного комитета…

Мы совсем затихли. Временный революционный исполнительный комитет собирался сделать нам какое-то заявление! Это интересно. Глядите, что творится на свете! Нам, гимназистам, желал сделать заявление сам исполнительный комитет! Народные представители! Те самые, которых выбирали под нашим почетным караулом!

— Господа! — затарахтел Аркадий Петрович. — Наш Временный революционный исполнительный комитет, узнав о вашем намерении немедленно освободить от должности инспектора гимназии Юрия Семеновича Вахмистра, то бишь, фу, черт, нет-нет, тьфу-тьфу! — Аркадий Петрович замахал руками, ногами и головой, открещиваясь от неосторожной обмолвки и отрекаясь от нее. — Вахмистра Семеновича Богуславского! Фу ты черт! — Мы покатились со смеху. — Господа! Внимание, внимание! Я вас прошу! Пожалуйста, тише! Воропаев, не кричите, пожалуйста! Кашин, я вас оставлю без обеда! Граждане! Товарищи!

Наконец мы успокоились, и Аркадий Петрович обрел возможность закончить свое заявление.

— Так вот, революционный комитет, конечно, полагается на вашу революционную совесть, но от себя считает нужным просить вас быть осторожными и рассудительными в разрешении этого вопроса, поскольку… поскольку по абсолютно точным и проверенным данным гражданин Юрий Семенович Богуславский является членом партии трудовиков. Так что, конечно, как вы видите, так сказать…