— Детки, детки! — всхлипывал директор, — вы еще столь молодые, а уже сподобились увидеть сей прекрасный лик. А мне только на пятьдесят пятом году жизни выпало счастье лицезреть нашего царя-богоносца!.. — Он молитвенно возвел горе залитые слезами глаза. — Господи, ныне отпущаеши раба твоего по глаголу твоему с миром…

Нет, снимать красную ленточку не следовало!

Но пока мы пробовали поразмыслить над всеми происшедшими событиями и над словами инспектора, новое явление поразило нас. Дверь отворилась в третий раз, и на пороге показался человек с рыженькой бородкой, в черной шинели. Конец света! Чужие люди начали заходить в гимназию и прямо в шинелях и галошах врываться в классы. Через левое плечо и спиралью вокруг левой руки у человека в черной шинели обвивался на манер аксельбанта широчайший и длиннейший красный шарф. Петлицы на шинели были голубые — студенческие.

Не переступая порога, студент взмахнул правой рукой.

— Товарищи! — крикнул он.

— Уррааа! — диким, сверхъестественным ревом ответили мы ему.

Во-первых, это оказался Митька Извольский. Мы все знали, что три месяца назад он был арестован и исчез. Во-вторых, плечо и руку его обвивал широкий красный шарф. Такой же красный, как и наши ленточки на третьей пуговице. В-третьих, это был настоящий человек из настоящего мира, оттуда, где люди живут полной жизнью, а не только учат уроки и получают единицы. Вот кто расскажет, объяснит и растолкует нам все, абсолютно все. Вот кто посоветует нам, делать ли нам непоправимый шаг, рискуя всей будущей жизнью. И, наконец, нам в класс брошено с порога совершенно неожиданное, необыкновенное, впервые услышанное слово:

— Товарищи!

Мы — товарищи! Это к нам обратились — товарищи. Сам Митька Извольский назвал нас товарищами! Ура!!!

— Товарищи гимназисты! — крикнул Извольский. — Выходите все на улицу!.. Присоединяйтесь к восставшему народу!.. В Петрограде революция!..

Сердца наши екнули. Революция!

— Кровавому самодержавию конец! — выкрикивал Митька Извольский. — Да здравствует свобода!

Лавиной мы ринулись к двери. Изо всех классов гимназисты уже высыпали в коридор. Педагоги испуганно и растерянно жались к стенкам. Митька Извольский подбегал к одной двери за другой и выкрикивал свой необыкновенный призыв. Глаза его горели, волосы, борода и красный шарф развевались.

— На улицу!.. Манифестация!.. Демонстрация!.. Ура!..

Веселье, восторг и недоумение владели нами. В груди что-то захлебывалось и замирало.

Во главе с Митькой Извольским мы высыпали на улицу. На крыльце мы подхватили Митьку и понесли на плечах с отчаянным криком и свистом. Митька стоял, размахивая руками, и тоже что-то вопил. Но его уже не было слышно. Фуражку он потерял.,

Вдруг в гимназических воротах показалось несколько фигур. Они бежали прямо к нам. Впереди — Федор Козубенко и Стах Кульчицкий. Стах был Бронькин младший брат. С гимназией ему не повезло, и уже два года он работал в депо слесарским учеником. Отношения между братьями были довольно странные: они почти никогда не виделись, когда же встречались ненароком, немедленно засучивали рукава и начинали друг друга тузить. Бронька презирал брата-босяка. Стах платил ненавистью к «карандашу-задаваке». За Федором и Стахом бежало еще человек пять молодых рабочих.

— Рабочие! — заревел Митька, останавливая нас и их величественным жестом руки. — Пролетариат! Революционная интеллигенция идет, чтоб плечом к плечу с вами умереть на баррикадах за свободу!..

— Ура! — завизжали мы.

Федор, Стах и другие рабочие сорвали фуражки и замахали нам. Федор схватился за штакет и подтянулся на руках. В мгновение он уже был наверху. Он махнул рукой, и крики вокруг притихли.

— Ребята! — крикнул Федор. — Город полон полиции и жандармов! Петроградские рабочие уже рассчитались со своими! Наши из депо и вагонных мастерских тоже начали обезоруживать барбосов и фараонов! Кто из вас не боится…

Взрыв возмущения не дал ему окончить. Мы — боимся? Федор спрыгнул вниз и побежал. Мы кинулись следом. Крик, свист, вопли неслись за нами. Федор на бегу перекрикивался о чем-то с Зиловым и Стахом Кульчицким.

И вот, когда мы всей оравой завернули за угол, мы вдруг увидели тех, кого разоружать звал Федор Козубенко. От железнодорожного туннеля прямо к нам двигались пятеро полицейских. Четыре — по двое, пятый, унтер, впереди и немного сбоку. Бляхи на них блестели.

Мы остановились как вкопанные. Мы вдруг оцепенели.

Полицейские направлялись к нам. Вид у них был решительный и воинственный — шашки, револьверы, свистки. Правда, их было пятеро, а нас по меньшей мере полсотни. Впрочем, полсотни патронов к наганам у них, безусловно, нашлось бы…

— А как же их разоружить, если они вооружены? — спросил кто-то.

— Если бы не были вооружены, так и разоружать бы их не требовалось! — сердито огрызнулся Федор.

Несколько человек рассмеялось.

Полицейские тихо двигались навстречу. Впрочем, теперь мы уже разглядели, что вид у них был не столько воинственный, сколько растерянный. Отречение царя, видно, обескуражило их. Они вдруг остановились. До нас им осталось шагов пятнадцать.

— Эй! — крикнул старший. — По какому такому полному праву?… Разойдись!.. Толпами больше одного собираться не полагается!.. — Он пощупал, на месте ли его свисток, и взглянул на своих товарищей. И они и мы нерешительно переминались.

— Как же его? — с тоской прошептал кто-то.

Все молчали. Никто не знал, «как же его». Федор стоял, крепко сжав губы и надвинув кепку на самые брови. Руки он держал в карманах. Стах нетерпеливо дергал его за рукав. Зилов и Пиркес тихо, но горячо перешептывались. Потом они наклонились к Федору с двух сторон. Они предлагали этих пока пропустить, сесть на извозчика и гнать в нашу роту за японскими карабинами. Правда, карабины были пустые: все патроны мы расстреляли сегодня на стрельбище. Митька Извольский вдруг выхватил из кармана микроскопический дамский браунинг. Наша толпа, тихонько шаркая, медленно начала отступать.

И вдруг, всех растолкав, вперед вышел Потапчук. Его широкая спина в ветхой, обтрепанной шинельке на миг остановилась перед нашим фронтом. Потом, размахивая длинными руками, чуть не по локоть торчавшими из коротких и тесных рукавов, он быстро направился прямо к городовым.

Ряды наши колыхнулись. Мы шумно втянули воздух и затаили дыхание. Сейчас должен был совершиться шаг, шаг непоправимый для всего нашего будущего. Городовые не двигались, выжидая.

Когда Потапчуку оставалось каких-нибудь два шага до унтера, тот вдруг схватился рукой за шашку и быстро отступил на шаг назад. Но Потапчук был уже рядом. Не останавливаясь, прямо с хода, он широко размахнулся и влепил полицейскому звонкую затрещину. Шапка с бляхой подскочила кверху, упала и покатилась по земле. Толстый унтер покачнулся, схватился за щеку и привалился спиной к забору.

Крик, вопль, нет — рев вырвался из полсотни грудей, и мы уже были рядом с Потапчуком. Мордастый и усатый унтер стоял смирно, лишь покачиваясь от ударов то справа, то слева. Одну за другой, слева и справа, Потапчук отпустил ему еще четыре оплеухи. Потом он схватил свисток, дернул и вырвал шнурок вместе с мясом.

С ревом и бранью окружили мы остальных четырех. Бледные, они дрожащими руками отстегивали кобуры с револьверами и сбрасывали через головы портупеи шашек. Первая шашка досталась восьмикласснику Теплицкому, тому, который играл городничего в нашем гимназическом спектакле. Федор Козубенко захватил первым револьвер. Остальные револьверы взяли Стах и еще двое рабочих. Шашки нацепили Митька Извольский, Кашин, Кульчицкий и еще кто-то.

— Отречемся от старого ми-и-ра… — Извольский запел, и голоса рабочих немедленно подхватили. Мы присоединились не в лад, кто как умел. В конце концов мотив был знакомый — ведь это же гимн союзницы Франции. Мы двинулись быстро, рысцой, в сторону главной улицы.

Пятеро разоруженных, простоволосых и встрепанных людей в черных расстегнутых шинелях — бывших полицейских — оторопело глядели нам вслед.