— А кто же будет командиром? — спросила Катря.

— Командиром будет Степан Юринчук. Он должен был прийти сюда со своими хлопцами еще до рассвета. — Козубенко закрыл записную книжку и спрятал ее в карман, потом еще раз потер уши. — Второе. Я предлагаю дать нашему отряду имя… А то, в боевых операциях, которые нас ждут…

— Верно!

Все зашевелились и зашумели. Имя отряду надо дать непременно. И сделать знамя, а на знамени вышить это имя.

— Знамя мы тоже сделаем! — поднял руку, призывая к спокойствию, Козубенко. — У меня есть думка насчет имени. Я предлагаю назвать наш отряд — «комсомольский батальон»!

Стало тихо. У комсомольцев даже перехватило дыхание.

Но дыханье тут же вырвалось из уст клубами пара, и с радостным криком все бросились к Козубенко — подхватить на руки и качать.

— Стоп! — сам, радостно смеясь, умерил юношеский восторг комиссар батальона. — Стоп! Внимание! Я не кончил.

Все остановились с протянутыми руками.

— Возражений нет? — весело спросил Козубенко.

— Нет! Нет! Нет!

— В таком случае, негромко, тишком, комсомольскому батальону — «ура»!

И это «ура» — тихое, шепотом, почти одним движением губ — было таким дружным, таким яростным, таким громким, словно оно вырвалось из груди многих четким строем шагающих шеренг. И эти шеренги стойких бойцов комсомольского батальона горящий взор Козубенко уже видел перед собой. Батальоны, полки, корпуса!

Зимний лес стоял вокруг в серебряном инее — тихий, торжественный и величавый, как присяга.

Но вдруг приподнятое, взволнованное настроение нарушил Стах.

— Только вот… — как будто не решаясь, робкий и смущенный, непохожий на себя, негромко промолвил он, — батальон — это же много, а нас восемь человек, со Степаном девять?

Взгляд Козубенко был устремлен поверх головы Стаха, поверх всех, на подлесок, на густые заросли молодняка.

— Мы пойдем, Стась, через села и хутора, по трактам и дорогам, — тихо, задушевно заговорил он, — может быть, через всю огромную рабоче-крестьянскую Украину, и после каждого селения нас будет становиться больше, хотя бы на одного. А если так не будет, то не комсомольский наш батальон и мы не комсомольцы…

— Да… да! — опять поддержали все.

Золотарь стер с ресниц иней. Мороз крепчал, и глаза слезились.

— Ну! — снова не выдержав, прорвался шуткой Стах. — Теперь Петлюре каюк!

Все засмеялись радостно и растроганно.

Но и смеяться громко не следовало, за опушкой поле, правда, лежало чистое и гладкое на много десятин, но сзади, в долине, поднимался лес, и эхо катилось долом гулкое, протяжное.

— И теперь третье, — подождал, пока затих смех, Козубенко. — Нам надо решить, куда мы идем. На юге по Днестру собираются тысячи бессарабских партизан. Мы можем направиться туда через Барские леса, на Шаргород или на Ямполь и Могилев… С севера движется большевистская Красная Армия. Она еще далеко… Зилов! — перебил он себя. — Ты будешь еще и начальником штаба. К завтрему достань какую-нибудь карту, где хочешь!..

— Достану! — сказал Зилов.

— Так вот, — вернулся он к тому же. — На север идти нам дальше и труднее. Петлюровские атаманы и банды кулаков будут мешать нам на каждом шагу и, само собой…

Он не кончил. Схватив винтовку, он соскочил с пенька. Взгляд его метнулся вниз, где подлесок выбегал из широкой балки. Все мгновенно тоже вскочили, скорей туда, куда устремил взгляд Козубенко. Только Шая Пиркес, наоборот, сразу упал на снег и стал быстро разматывать пулемет.

Из балки на опушку вышло несколько человек. Один в солдатской шинели, остальные в кожушках. Они все разом остановились и вскинули винтовки на руку. Они тоже увидели группу на поляне. Но тут же опустили винтовки и бегом кинулись прямо к ним. Они махали руками над головой.

— Степан! — крикнул Зилов.

Степан и его товарищи быстро бежали по снегу. Они спешили, пар клубился над ними. Комсомольцы бросились им навстречу.

Но еще не добежав, Юринчук крикнул так, что прокатилось эхо.

— Тревога! По дороге за лесом сюда скачут какие-то гайдамаки. В ружье!

Пулемет Пиркеса уже стоял на треноге.

Юринчук подбежал и тут же отдал команду. Залечь густой цепью вдоль дороги. Стрелять только по его приказу и залпом. Пулемету сперва молчать. Пулемет будет пущен в дело, если они не отпугнут врага и тот примет бой.

Хлопцы сорвались с места и через минуту уже были у дороги. Цепь, дистанция два шага, залегла шагах в двадцати от обочины за крайними деревьями. Со Степаном пришли Иванко, Потапчук и еще несколько молодых фронтовиков. Вот из-за леса, из балочки показались и гайдамаки. Они были еще километрах в двух. Группа верховых, и среди них тачанка.

— Меньше сотни. Но на тачанке, конечно, пулемет, — высказал догадку Пиркес.

— Прекратить разговоры! — прикрикнул Козубенко.

Стало совсем тихо. Слышалось только дыхание, и время от времени шуршал иней, осыпаясь с ветвей.

Катря приладила маузер к прикладу и тогда оглянулась. Слева лежал Зилов, справа неизвестный хлопец в кожушке, пришедший с Юринчуком. Впрочем, она тут же посмотрела на него еще раз. Что-то знакомое показалось ей в линии профиля, в черных полосках бровей. И эта манера хмуриться не по возрасту — так супят брови после сорока.

Хлопец почувствовал Катрин взгляд и тоже оглянулся.

Они сразу узнали друг друга.

— Фью!.. — тихонько свистнул хлопец и залился краской до ушей. Он даже наклонился и, сдвинув шапку на затылок, утер пот рукавом.

— Ты… — заговорил было он снова, но опять отчаянно застеснялся и уткнулся носом в локоть.

Катря беззвучно смеялась и вся тряслась, тоже раскрасневшись от усилия сдержать смех.

— Ты… — наконец произнесла она, — ты… Иван… Коротко.

— Тише! — шепотом бросил с фланга Степан.

Катря отвернулась к дороге и наморщила брови.

Верховые уже миновали балку, но и теперь до них оставалось больше километра. Катря попробовала их подсчитать, но лошади держались кучно. Впрочем, на глаз, там было не больше полусотни. Катря осмотрела маузер, бросила еще взгляд на Иванка — он лежал вытянувшись. внимательно глядя на верховых — и сама стала вглядываться пристальнее. Сейчас им предстоит бой, и это, собственно, будет первый бой в ее жизни, если не считать вчерашней стрельбы с водокачки. Но ведь они там сидели в укрытом месте, а потом только бежали переулками вон из города. Правда, была она еще в бою, когда разоружали немцев. И в прошлом году под Гниваньским мостом, против юнкеров. Но тогда она пошла только сестрой, с бинтами. Здесь же у нее маузер, и враг приближается рысью прямо в лоб. Господи! До чего же медленно он приближается! Ну конечно, ведь это только так кажется, что километр, по воздуху, напрямик. А когда с горки да на горку, получается куда дальше. Катря поймала себя на том, что ее потряхивает дрожь. Дрожали кончики пальцев, немного губы и еще где-то там, внутри, как будто в животе. Может быть, от холода? Ведь совсем не страшно. Очевидно, от ожидания, от непривычки. Лошади бежали и бежали, когда же этому конец?

И разные мысли поплыли в докучном ожидании. Отец и мать. Полковник Будогос… Нет! О Будогосе Катря и не подумала, про контрразведку и тюрьму она решила забыть и не вспоминать совсем. Она даже сердито тряхнула головой. От этих воспоминаний так стыло сердце и не хотелось жить. Пятки у Катри были сожжены в уголь, никто об этом не знал. На груди выжжены пятиконечные звезды, она так и унесет их в могилу. Спина расписана рубцами вдоль и поперек, она никому этого не покажет. Ее насиловали, она была у врача, такова уж ее счастливая звезда, что ничем ее не заразили. Ребро всегда ноет в сырую погоду, его, очевидно, сломали… Нет, нет! О контрразведке и тюрьме она не хочет вспоминать. Катря зайдет, спрятав оружие, в первое же местечко, которое попадется на пути комсомольского батальона, и бинты, вату и йод она достанет во что бы то ни стало.

— Катря! — долетел тихий шепот слева, от Зилова. — Слышите, Катря?

— Что, Ваня?