Козубенко метнул быстрый взгляд исподлобья. Один шел впереди, двое по бокам, четвертый сзади. Один штык упирался ему в спину, два других покалывали под ребра, передний австриец наклонил карабин дулом вниз. Попробовать разве?

Улица уже не была пустынна. Проклятая широкая и прямая Шуазелевская улица! Из-за заборов выглядывали перепуганные жители. Волна боя прокатилась, и они смотрели, что там и как? Нерешительно, робко выходили и наружу. Вон соборный регент Хочбыхто, без пиджака, пьяный, с карандашом в руках. Со дня окончания духовного училища он берет карандаш в руки только для того, чтобы записать себе в пульку или на вистах. Всю ночь он резался в преферанс и вот очередным «выходящим» выбежал на улицу поглядеть, с чего это вдруг стрельба? Первая волна австрийцев уже прошла, теперь проходила и вторая. Группками по три, по четыре человека австрийцы возникали вдруг прямо из-за спин испуганных жителей, прямо из садов, где каждый кустик был известен и детям и старикам: австрийцы прочесывали предместье, шаря в зарослях кустов, заглядывая на ходу в каждое строение. Регент Хочбыхто стоял разинув рот и хлопая глазами: пулька — до тысячи, самогону выпито без счета, прямо из змеевика, — и он никак не мог сообразить, откуда австрийцы, почему австрийцы, когда ему было точно известно, что живет он в бывшей Российской империи, от границ Австро-Венгрии сто один километр? А впрочем, он тут же и успокоился. Он сообразил, что резались в преферанс, очевидно в вагонном купе — недаром же качало и кидало всю ночь, — и теперь поезд, вероятно, пришел в Подволочиск. Поспешно он стал нашаривать по карманам паспорт, но его как раз окликнули из окна. Петр Андреевич сел на семи бубнах без двух, и Хочбыхто поскорей заковылял назад. Значит, и пьяного регента Козубенко видит в последний раз. Сколько себя помнит, знал Козубенко этого соборного регента таким — без пиджака, пьяного, с карандашом в руках.

На углу Гимназической стояла кучка гимназистов. Они шли в гимназию, и неожиданный переворот захватил их на полпути. Ведь вчера вечером немцы стояли еще на границе. Они пустили ночью десяток бронепоездов, а эшелоны с пехотой прибыли к блокпосту запломбированными как товарные маршруты. Значит, телеграф тоже был в руках у «Центральной зрады» [8]. Проклятые националисты!

Туман поредел, и солнце уже вот-вот готово было выглянуть из-за туч.

И вдруг кровь ударила Козубенко в лицо. Теперь гимназисты, конечно, поднимут его на смех. А как же — ведут Козубенко! Того самого Козубенко, который разоружал их, когда они под командой бравого штабс-капитана Деревянко готовились защищать правительство Керенского. Того, кто верховодил ребятами на железной дороге. Того, кто присылал большевистских комиссаров, малограмотных и некультурных смазчиков, в их цивилизованную гимназию! Председателя союза рабочей молодежи! Нет! Дальше он не пойдет! Пусть расстреливают здесь!

— Цюрюк! — перехватил его движение тот, который шел справа, и кольнул штыком под ребро. — Цюрюк! — подхватили перепугано остальные. Подхватили пискливыми детскими голосами. Такой позор!

Этих гимназистов Козубенко хорошо знал. Вот Сербин — тот самый, который все носится со своим буржуйским союзом учащихся средних учебных заведений. А вон Макар, неплохой парень, но бесповоротно свихнувшийся на Кантах и Гегелях. Туровский, ну что из того, что он знает все песни на свете? А вон и Кульчицкий, интересно, когда ж это он успел опять стать гимназистом, если еще четыре дня назад Козубенко встречал его в военной форме с красной звездой на фуражке? Значит, та же история, что и зимой, когда он ходил со шлыком в «вильных козаках»? Дезертир, отступник, и нашим и вашим! А брат его, слесарь Стасько, побежал вон вместе с цепью красногвардейцев. Не перехватили бы и его там, у мостика! Ведь у Стаха прострелена нога и он хромает. Бедный Стах…

Злоба снова залила сердце Козубенко. Сколько всякой сволочи, даже среди своих! Он пошел прямо на гимназистов, и австрийцы едва поспевали за ним.

— Эй! — закричал он, взмахнув кулаком. — Что же вы стоите? Ваша берет! Бегите, ведите по домам австрияков, показывайте, продавайте народ немцам и вашей «Центральной зраде».

— Хальт! — заспешили австрийцы. — Хальт! Цюрюк! — Они защелкали затворами. — Хальт!

Гимназисты сбились тесной кучкой. Они испуганно жались друг к другу.

— Мы не ябеды! — чуть не плача крикнул Сербин.

— Дурак! — даже побледнел и замахал руками Макар. Он готов был броситься на Козубенко с кулаками за такую дерзость и оскорбление.

Но в эту минуту другое отвлекло внимание австрийцев. В конце улицы, там, у проездного туннеля под насыпью, вдруг затрещали беспорядочные и торопливые выстрелы. Потом послышались крики и частый топот конских копыт. Секунда — и из туннеля прямо сюда вылетели двое верховых. Они припали к конским гривам и гнали во всю мочь. Пули градом посыпались навстречу.

Козубенковские конвоиры не успели даже поднять винтовки к плечу, они только уперли их в бок, и выстрел за выстрелом ударили по беглецам.

— Хальт! Хальт! Хальт!

Передняя лошадь взметнулась и кинулась в сторону, на Гимназическую улицу. Но сразу же на углу и рухнула. Ездок перелетел через голову лошади и вскочил на ноги в трех шагах впереди. Он бросился бежать вдоль высоких заборов. Но пули догнали его, и он упал ничком — тело его содрогнулось, он перевернулся на спину и затих.

Это спасло второго всадника. Он успел за это мгновение проскочить по Шуазелевской до мостика на Станиславчик. Козубенко узнал Шумейко Александра Ивановича и закричал от радости, верховой уже скрылся за садами и постройками, три штыка уперлись Козубенко в грудь. Четвертый австриец подошел к убитому и ткнул его сапогом в бок.

Это был председатель ревкома слесарь Буцкой. По телу Козубенко пробежала дрожь, мелкая и тошнотная. Председателя ревкома, слесаря Буцкого, уже не было в живых…

В это время австрийцам по цепи передали какой-то приказ. Они остановились, опустили винтовки к ноге и вынули папиросы.

— Гимназисты? — спросил кто-то из них.

— Йя! Йяволь!

— Пан з котроп класи?

— Аус дер летцтен клясе… ^[9]

— Мы також. Тiльки он Юзек, — австриец кивнул на того, который остался возле Козубенко, — з передостанньоп… Мали ci дипльомувати сей рiк. Пан палить? Перепрошую. Прошу пана…

Это, собственно, были не австрийцы. Это были стрелки так называемой «Украинской галицкой армии», сформированной в Австрии из галицийской молодежи «спасать соборную Украину от большевиков».

И тут воцарилось неловкое молчание. Гимназистов было четверо и четверо. Четверо русских и четверо австрийских. Об Австро-Венгрии русские гимназисты из учебника Иванова знали: «лоскутная» империя Франца-Иосифа Габсбурга — страна преимущественно горная, климат в разных частях неодинаков, флора средиземноморская, черноморская и балтийская, фауна палеарктическая, населения восемьдесят два и три четверти человека на квадратный километр. О русских гимназистах австрийским было известно: они также обучаются закону божьему, истории, географии, четырем языкам, математике и еще философской пропедевтике. Они тоже сдают экзамены, проваливаются на переэкзаменовках, получают единицы и отсиживают в карцере.

Разговор не клеился. Четыре гимназиста стояли с книгами под мышкой — они шли в гимназию и, если бы не этот переворот, сидели бы сейчас над латинским экстемпорале. Это, конечно, было позорно, и они чувствовали себя пигмеями. Четыре других гимназиста стояли в стальных касках с винтовками в руках: они с боем вошли в город и только что убили председателя ревкома слесаря Руцкого — вон он лежит пластом. И они чувствовали себя героями-завоевателями.

Один из австрийцев поправил немецкую каску на голове и негромко запел: «Не пора, не пора, не пора…»

Туровский знал и эту песню. Недаром же он считался первым певцом во всей гимназии, а в церковном хоре — первый бас.