Мужчина со шрамом на щеке чуть раздражённо поддержал его:

— Тасиро! Летели руки не только этих женщин. Разве нам не рубили рук, не разрубали нас на части?! Шла война. Всем грозила смерть. У нас не было выбора. О плохом лучше всего забыть.

Тасиро отрицательно замотал головой:

— Не могу забыть! Они всё время мне снятся. Их молящие глаза, их отлетающие запястья.

— Заткнись! — Охара вдруг вскочил и ударил Тасиро.

Тасиро опрокинулся на спину и в страхе глядел на Охара. Охара смотрел на него с ненавистью:

— Хватит трепаться о Филиппинах! Я воевал на китайском фронте! Воевал семь лет! Парни вроде тебя, вернувшиеся домой всего через два года после начала боёв на Филиппинах, ничего и не успели повидать. Нечего хныкать из-за каких-то отрубленных женских рук! Будь мужчиной!

Тасиро, повесив голову, начал всхлипывать. Охара, тяжело опустившись, сел скрестив ноги и проворчал: «Баба». Все присутствовавшие помрачнели. Мужчины угрюмо пили сакэ. В воздухе повисла тяжесть, словно здесь совершался ритуал, к которому все они были как-то причастны.

Рэнтаро скучал, так как не мог принять участия в разговорах бывших солдат. Когда он служил в Сибири, борделей, обслуживающих действующую армию, не было. Собственно, и боевых действий тоже не было, они лишь несли гарнизонную службу, глядя в серое небо. Среди маявшихся от безделья солдат было много причастных к изнасилованиям местных женщин. Число солдат, заразившихся венерическими болезнями и тайком ходивших к военному врачу, росло. Штаб поспешно выпустил специальный циркуляр. Рэнтаро как профессиональный торговец лекарствами знал о венерических заболеваниях и потому сдерживался. Если бы не это, и он, возможно, не удержался бы от искушения наброситься на женщину. Хотя в Сибири военные действия почти не велись, из-за распространения среди солдат венерических заболеваний боеготовность была подорвана. Он слышал, что именно поэтому в действующей армии были учреждены бордели.

Когда Рэнтаро жил в Кота-Бару, он слышал от офицеров оккупационных войск, иногда приходивших в его дом, обрывки разговоров о пунктах обслуживания в действующих войсках. Из этих невнятных разговоров он лишь смутно мог представить себе, что это были за заведения.

— Пора спать, — широко зевнув, сказал мужчина со шрамом.

Остальные мужчины, чувствуя повисшую в воздухе неловкость, единодушно поддержали его и засобирались домой.

— А как же быть с лекарствами господина торговца? — вставил мужчина с усиками, глядя на Рэнтаро.

— Завтра, — мрачно сказал Охара. — Завтра он обойдёт дома.

Словно он и думать забыл о том, что совсем недавно отказал Рэнтаро в обходе домов. Впрочем, и самому Рэнтаро удобнее было пройти по домам завтра, так что он не стал возражать.

Мужчины, взяв под руки перебравшего саке Тасиро, гурьбой вышли из дома. В доме снова воцарилась тишина. Фумико принялась убирать блюдца и чашки, а Охара, по-прежнему скрестив ноги, цедил сакэ. Рэнтаро тоже поневоле остался сидеть. Охара, сердито глядя в темноту, одного за другим давил пальцами ползающих по полу насекомых. Лицо его было мрачно и гневно.

Вытирая руки, в комнату вошла Фумико и принялась стелить. По обе стороны тесной комнаты она как можно дальше друг от друга расстелила две постели. В доме было всего два постельных комплекта. Рэнтаро подумал, что в других домах и вовсе по одному.

Когда постели были готовы, Охара, сказав: «Что ж, пора спать», вышел из дома. Рэнтаро вышел следом по нужде. Встав чуть поодаль от источавшего неприязнь Охары, Рэнтаро расстегнул штаны. В окрестных домах погас свет. Видимо, экономя керосин, спать здесь ложились рано. Над головой простиралось звёздное небо.

Под журчанье падающей в траву струйки мочи Рэнтаро думал о доме в Тибасе, о Сае. А что, если, продолжив странствия, не возвращаться туда? К безмолвно упрекавшей его жене, к Сае, усугубившей проблемы своей беременностью. Ему хотелось сбежать от этих женщин, начать новую жизнь на новом месте. Такое настроение охватило его при виде бывших солдат, основавших деревню.

С окончанием войны в мире наступил хаос. Если сейчас он и затеряется где-то в Японии, в этом не будет ничего удивительного. Если он затеряется где-то так же, как эти перебравшиеся из Токио солдаты, это никого не удивит. Стоит сказать, что вернулся из-за границы, и осесть где-нибудь, и это ни у кого не вызовет подозрений. Раздумывая об этом, Рэнтаро вернулся в дом. Охара уже лёг. Хотя была уже весна, ночи в горах были холодные. Сняв только обмотки и оставшись в одежде, Рэнтаро нырнул под одеяло. Было слышно, как Фумико, закрыв дверь и погасив лампу, тихонько скользнула под одеяло к Охаре.

В доме всё смолкло.

«Ффу-ун, фу-ун, фу-у-ун».

Сидзука очнулась ото сна.

«Ффу-ун, ффу-у-у-ун, фу-у-фу-у-фун».

Гортанный носовой напев. Голос доносился из сада. Откинув одеяло, Сидзука тихонько приподнялась на постели. Стояла глубокая ночь. Среди царившей вокруг тишины этот напев звучал особенно тоскливо.

Не вернулся ли Асафуми? Но если бы это был Асафуми, он не напевал бы в саду, а направился прямиком в дом. Грабители не стали бы подавать голос. Голос колебался, как нить, временами становясь громче, временами почти стихая.

И в такой момент Асафуми нет рядом! Сидзука была возмущена тем, что муж заночевал где-то, не предупредив её. Сидя в постели, она некоторое время внимательно прислушивалась — голос не смолкал. В конце концов решившись, Сидзука встала. Двигаясь как можно тише, она вошла в соседнюю комнату, выходящую в сад, и, тихонько отодвинув занавеску, выглянула на улицу.

В заросшем кустарником саду было темно. Кое-где обращённые к небу листья тускло отражали лунный свет. Сидзука прислушалась.

Голос определённо доносился из тёмных зарослей деревьев. Мягкий женский голос. Она подумала было сходить за фонариком, но побоялась спугнуть поющую. Странный голос пугал, но одновременно и притягивал её.

Сидзука открыла замок и отодвинула стеклянную дверь. На неё дохнуло прохладой ранней осени. Выйдя на веранду, она сунула босые ноги в сандалии и, ступая по ночной росе, вышла на садовую тропинку.

«Ффу-у-у-ун, фу-у-у-ун, фу-фу-фу-фунн».

Голос доносился из глубины сада. За лето она скосила траву и обрезала нависавшие ветви, поэтому идти по тропинке было легко. Сидзука шла по едва-едва поблёскивающей в лунном свете дорожке. Вскоре извилистая тропа привела к старому дереву в глубине сада. Вытянувшийся пепельный ствол круто вздымался ввысь, огромные, слегка волнистые листья густо покрывали ветви.

«Фун-ннн, ун-ун-ун, ффу-ун-ун-ун-ун».

Голос доносился со стороны старого дерева. Сидзука присмотрелась. Там кто-то был. И, в задумчивости скрестив руки, не спеша ходил вокруг дерева. Длинные чёрные волосы ниспадали на спину. Маленькая ладная фигурка. Лунный свет озарил лицо. Смуглое и круглое. С огромными чёрными как обсидиан глазами. Маленький нос. Пухлые губы. Словно индуистская богиня.

«Сая», — тут же подумала Сидзука.

Но женщина была примерно одного возраста с Сидзукой, поэтому не могла быть Саей. Если Сая ещё жива, ей, должно быть, уже за восемьдесят.

Женщина остановилась. Её обсидиановые глаза задержались на Сидзуке.

— А тебе удалось завладеть мужским сердцем? — спросила женщина. Голос был невнятный, но слова различимы.

— Что? — переспросила Сидзука. Вопрос прозвучал как во сне.

— Отразила ли ты мужской клинок? — снова спросила женщина.

Сидзука снова переспросила: «Что?» и тут же поняла, что женщина с обсидиановыми глазами смотрит сквозь неё, не замечая. Потом медленно отвернулась и двинулась прочь.

«Ффу-у-у-ун, ффун, ффу-ун-ун-ун-ун-ун».

Снова послышался напев. Сидзука увидела, как женщина, обойдя вокруг дерева, растворилась во темноте сада.

Заросли были усеяны белыми цветами-мандала. «Сюда, сюда, господа, здесь хорошо!» — позвал их китаец с фотоаппаратом на шее. Старший, Тамия, державший в руках золотые часы, кивнул и оглянулся на шестерых новичков.