— Это город? — спросила Кэсумба.

Асафуми кивнул, всё ещё не веря собственным глазам. Клонившееся к закату солнце освещало превратившийся в руины город. Красное закатное солнце выхватывало лишь фрагменты руин на западе. Город был похож на надоевшую кому-то сломанную игрушку. Там, куда дотягивались солнечные лучи, обломки этой игрушки отливали красноватыми бликами. Чёрные вороны, расправив крылья, кружились над руинами, как чёрный снег.

— Здесь… был город… — Асафуми показалось, что его собственный голос донёсся откуда-то издалека.

— Да уж, Охаре приходилось нелегко. Но сколько родные ни уговаривали его, он отказывался переезжать. — Такатоми Ёсикадзу вздохнул, сложив руки на коленях.

Из больницы города Оояма они позвонили ему по телефону, указанному в найденной в доме Охара Мандзабуро новогодней открытке. К счастью, он оказался дома и тут же примчался в больницу. Это был мужчина лет шестидесяти, коренастый и крепкий, в коричневом джемпере и спортивных туфлях, вылитый фермер.

Охара, которому оказали медицинскую помощь, лежал на больничной койке. Ему вкололи успокоительное, и он спал. Врач сказал, что ему придётся провести в больнице около недели. Охару определили в шестиместную палату, на кровать у окна. В палате лежали мужчина с забинтованной и подвешенной на растяжках ногой, пожилая женщина, дремавшая закрыв глаза, мальчик с электронной приставкой в руках, не замечавший ничего вокруг. Никто в палате не мог самостоятельно передвигаться, соседняя с Охарой кровать пустовала. Было как раз время посещений, и поэтому Сидзука, Михару и отец Михару, Ёситака, сев в кружок рядом с кроватью Охары, непринуждённо беседовали с Такатоми.

— Господин Такатоми, как вы познакомились с Охарой? — спросила Михару. Её повреждённая ударом палки шея была забинтована. Такатоми присел на край постели и взглянул на спавшего, приоткрыв рот, Охару.

— Мы с ним дальние родственники. Мой дед помогал их деревне осваивать новь. После войны он сдал бывшим солдатам горный склон всё равно что задаром. Согласно земельной реформе Макартура, «отсутствующие помещики» теряли свои земли, которые переходили к арендаторам. И освоенные земли перешли в собственность проживавших на них бывших солдат. Дедушка, которого подвела доброта, подал жалобу, но в конце концов ему пришлось отступиться.

— Да, а теперь это совершенно заброшенная деревня, — сказал Ёситака. После нападения Охары губы у него были разбиты, и говорил он очень медленно.

— В конце пятидесятых повсюду стали сооружать дамбы, и многие деревни были затоплены. Это и стало предвестием нынешнего запустения. С той поры начался исход из деревень. Тогда-то и деревню поселенцев стали покидать семьи. Ведь эти люди пришли из Токио, туда они и вернулись, воспользовавшись своими родственными связями в районе Канто. И только один Охара остался до самого конца.

— Наверное, он был очень привязан к этой деревне, — сочувственно сказал Ёситака. На лице Такатоми отразилась сложная гамма чувств.

— Нет, тут дело не в привязанности… На самом деле он уже не мог перебраться на новое место. Нрава он упрямого и раздражительного, когда люди стали покидать деревню, он жестоко поносил своих старых товарищей. Даже сын с дочерью не могли с ним ужиться и, повзрослев, буквально сбежали из дому. Когда умерла заботившаяся о нём жена, он остался один, и некому стало за ним приглядеть. Отключили электричество, потом водопровод, и он зажил совершенно первобытной жизнью. С того времени рассудок стал изменять ему. Стали доходить разные слухи: то он, размахивая дубинкой, погнался за городским социальным работником, то накричал на почтальона — зачем, мол, пришёл. И вот до чего дошло…

Слушая Такатоми, Сидзука разволновалась. То, что они нашли в доме Охары тетрадь с реестром, доказывает, что Асафуми заходил к нему. Прежде чем покинуть дом Охары, они вместе с Михару и Ёситакой перерыли весь дом, но не нашли никаких следов Асафуми. Тем не менее нельзя было исключить возможность того, что Асафуми подвергся нападению Охары. Сидзука посмотрела на храпевшего старика, чья голова торчала из-под простыни. Его веки подёргивались, в паузах между всхрапываниями он шевелил губами. Ей захотелось растормошить его и выпытать, что же он сделал с Асафуми.

— Однажды сын с дочерью решили сводить его к психиатру, — сказал Такатоми, поглаживая себя по коленям, обтянутым заношенными брюками. Похоже, упомянув о психической нестабильности Охары, он хотел оправдать травмы, нанесённые Михару и Ёситакой.

— Едва услышав о психиатре, Охара разъярился и заявил, что порывает с детьми. В конце концов он ведь может вести обычную жизнь, возделывать огород, готовить себе еду, да и сама эта заброшенная всеми деревня напоминает изолированную от мира психиатрическую больницу.

— Я в здравом уме, — раздался слабый охрипший голос. Все присутствовавшие, вздрогнув, обернулись к постели Охары. Тот успел проснуться, его глаза из запавших глазниц с ненавистью глядели на Такатоми.

— Я вам не Тасиро. Я из-за войны не спятил. А он вечно раскаивался в содеянном и в конце концов утопился в реке. Это позор для мужчины! Я никогда не оправдывался, жил, ни от чего не прячась!

Все смотрели на Охару как на заговорившего покойника. Охара бросал вокруг себя гневные взоры.

— Это что же, только потому, что мы проиграли, Великая восточно-азиатская война стала считаться ошибкой?! Теперь никто не гордится тем, что воевал. А как же мои боевые товарищи, погибавшие, веря призывам «Будем сражаться под японскими флагами до последнего солдата!», «Вы погибнете не напрасно!»? Разве не стыдно выжившим перед погибшими товарищами?! Мне стыдно. Поэтому пусть отсохнет мой язык, если я назову ошибкой то, что мы сражались на фронте! Мы все шли на войну за победой, чтобы защитить своих жён и детей. Не родину, а матерей, жён и детей. Разве у нас был выбор?! Ошиблись те, кто начал эту войну. Мы, получившие красные повестки, лишь выполняли свой долг. Но война была проиграна, и выжившие превратились в побитых собак. А когда побитые псы становятся отцами, откуда взяться чувству собственного достоинства у детей и внуков таких отцов? Наша деревня поселенцев не выжила потому, что люди утратили чувство собственного достоинства. Поэтому при первых же трудностях, поджав хвосты, сбежали в город!

— Так ведь времена изменились! — сказал Такатоми, обращаясь к Охаре как к ребёнку.

— Да, времена изменились. — Охара приподнял голову. Его глаза горели из-под набрякших век. — Проиграв войну, Японии осталось лишь трусливо прятаться за спиной Америки. Так ради чего мы воевали? Разве не ради того, чтобы не допустить на нашу землю американцев? Миллионы японцев отдавали свою молодость и свои жизни, чтобы защитить родину от рыжеволосых варваров. А нынешняя молодёжь?! Да они сделались ручными обезьянками при американцах. Смотрят их фильмы, слушают их музыку, одеваются, как они!

— Это не американизация, а глобализация, — как всегда непринуждённо вырвалось у Михару. Но Охара тут же оборвал её:

— Бабам этого не понять. Не понять, что такое война. После войны женщины стали заискивать перед американскими солдатами, льнули к ним, как шлюхи! Ради чего мы воевали? Разве не ради того, чтобы защитить женщин и детей?! Но эти женщины и дети унижаются перед американцами. Нас предали! Предала родина, предали наши близкие!

Голос Охары дрожал. И Сидзука, и Михару, и Такатоми, и Ёситака подавленно молчали.

— Конечно… Нам не понять, как трудно вам пришлось на фронте, — робко сказал Ёситака.

— Конечно не понять, — заявил Охара, опустив голову на подушку. — Я прошёл всю Великую восточно-азиатскую войну. С двадцати лет я ползал в грязи. А во время «инцидента у Люкоуцзяо»[62] меня отправили в северный Китай, оттуда перебросили в Шанхай. Ожидалось, что, одержав победу в Шанхае, мы с триумфом вернёмся на родину, но бои длились целых три месяца. Потеряв многих товарищей, мы наконец захватили Шанхай и думали, что теперь вернёмся домой героями, но нас бросили на Нанкин. К тому же эшелоны снабжения не поспевали за нами, мы остались без еды. Нам велели перейти на самообеспечение и реквизировать продукты на местах. Это был кошмар. Голодные, с мешками с песком на плечах и с оружием в руках мы шли к единственной цели — к Нанкину.