Инженеру Доменову, неутомимому истребителю крепких напитков. Его определенные задатки в строительном деле пошли нам на пользу. Жаль, что его невзыскательный вкус и ошибочные, исключающие друг друга предложения доставляли немало хлопот его напарникам по работе. И его редкий характер, необычная сущность — сочетание капризности с изнеженностью — не прибавляли нам радости. В дополнение к этому, по вечерам он, расслабившись, слишком много нудел о своем предстоящем разводе с женой — эта волнующая история, проникновенное излияние с трагическим уклоном, не скрашивало наше пребывание на участке. Хотя, по некоторым сведениям, Доменов просто создавал легенду о себе, чтобы его мелковатая роль в строительстве покрупнела.

Физику Вирко, который за всю жизнь не забил ни одного гвоздя (два раза пробовал — отбил пальцы), но во время строительства проявил высокие человеческие качества — благородство и порядочность (в некотором роде), брался за самую тяжелую работу (кроме заколачивания гвоздей) и, в отличие от Доменова, делал это не только когда на него глазели женщины. В опасностях обострялась его восприимчивость, но он не терял чувства меры — сам никогда не рисковал, но любил смотреть, как рискуют другие — и не терял чувства юмора — его юмор (без пошлости и циничных острот) работал безотказно, а его выдержка и обходительность сглаживали разногласия, то и дело возникающие в нашем клане. Только при закладке фундамента Вирко дал маху. Когда-то он неудачно шабашничал и, используя свой болезненный опыт, осмелился заявить:

— На таком фундаменте дом завалится, как пить дать. Возмездие не заставит себя ждать. Конечно, можно стены подпереть балками — это даже будет оригинально. Всяким ротозеям скажем, что так и задумали. Что-то вроде башни в Пизе.

К счастью, его мрачные пророчества не подтвердились.

Гидрологу Куклеву. Этот ярый противник всякой привязанности к земле, все-таки смилостивился нам помочь и по-настоящему трудился на участке, и, кажется, впоследствии изменил свои искаженные представления о застройщиках. Только напрасно он постоянно бахвалился мускулатурой и, что совсем отвратительно, мгновенно забрасывал работу, стоило появиться на улице какой-нибудь дачнице; как правило, до конца дня его больше не видели. Эти его пристрастия к женскому полу оказались настолько живучи, что не помогали никакие уговоры и угрозы. Возможно, он прикидывался ловеласом, чтобы увильнуть от работы, возможно, им и был.

Инженеру Зайцеву, который, несмотря на уважительные причины — огромную занятость на работе и в семье — несколько раз приезжал на стройку и не рассматривал это как подвиг. Сторонник непререкаемой власти, он не признавал «всякие интеллигентные штучки» (компромиссы), сразу присвоил себе полномочия прораба и дал нам понять, что быть его учеником почетно. Зайцев зычно отдавал команды, которые мы не всегда выполняли — чаще поступали наоборот, но он не рассматривал это как удар по самолюбию, поскольку убежден в своей исключительности — считает себя великим человеком, а великий человек, естественно, и должен быть великодушным. Правда, иногда Зайцев вставал в артистическую позу и произносил странные слова:

— Чтой-то вы не тем тоном со мной разговариваете, не радуетесь общению со мной?!

Понятно, в этих словах сквозила мания величия. И все же главное — своими руководящими словами («Проверь отвесом!.. Держи угол наклона!.. Не забывай про технику безопасности! Техника безопасности — святое!») и безудержной активностью Зайцев задавал энергетический ритм работе, подстегивал других и никому не позволял отлынивать. Кстати, именно благодаря Зайцеву мы и заполучили брус. Именно он заметил, как брус выгружали из вагонов и настоял, чтобы заведующий отпустил нам высококачественный материал. Помнится, заведующий выслушал пламенную речь нашего друга и раздраженно спросил:

— Да кто у вас, в конце концов, хозяин?

— Хозяин у нас дурак! Решаю все я, а на него только оформляем, — Зайцев показал на меня и остальные друзья активно закивали.

Заведующий шмыгнул носом и выписал брус.

Что и говорить, Зайцев настоящий друг… В свой последний визит, когда уже заканчивались отделочные работы, он водрузил на крыльце российский флаг (с простыню) и сказал:

— Ну а теперь продайте дом и на вырученные деньги купите яхту, благо водохранилище под боком. Покупателя вам найду.

— Неплохая мысль, — брат вопросительно посмотрел на меня. Потом перевел взгляд на наше сооружение и погрустнел.

Дача действительно нам не нужна, но мы слишком много вложили в нее сил, слишком добросовестно ее делали, слишком много внесли в нее находок, собственных строительных законов — ведь от незнания всегда открываешь новое, уходишь от схем — короче, мы вложили в дачу душу, и она дорога нам, как лучшее из всего, что мы сделали своими руками, как деревянный памятник самим себе.

Послеполуденное солнце было ярким и жгучим, в раскаленном воздухе тускло блестели неподвижные облака. От жары покрытие дороги плавилось, и на обочине виднелись стекающие сгустки асфальта. По обеим сторонам шоссе тянулись луга с бочагами, над которыми кружили чибисы, изредка мелькали поросшие травой проселки и дома под развесистыми деревьями.

Уже больше пяти часов они находились в пути, но их не покидало радостное возбуждение. Она, раскрасневшаяся, со сбитыми встречным ветром волосами, попеременно выставляла в окно руки и без умолку рассказывала о своей больнице. Он улыбался, понимающе кивал, то и дело поглядывал на свою спутницу, любуясь ее красотой и молодостью. Новизна всего происходящего наполняла его бездумным счастьем, уводила за пределы повседневности. В какой-то момент, отвлекшись, он вспомнил, что такое состояние уже испытывал, но когда-то давно, в юности, и ему стало жаль последние годы, которые прошли в монотонных буднях. «Сколько я потерял из-за вечных семейных обязанностей, из-за ложно-счастливой жизни, из-за того, что у меня не хватало духа что-либо изменить, — подумал он, и гримаса злости от своей нерешительности появилась на его лице. — Но ничего, теперь все будет иначе», — взбадривал он себя. Предстоящие беззаботные дни у моря представлялись ему праздником, с постоянными открытиями в его знакомой, необычной женщине, и открытиями во всем окружающем, поскольку он все увидит новым, просветленным взглядом.

— …Наш особняк решили реставрировать, — говорила она, — но главврач, рохля, так и не смог выколотить денег и решил сделать освежающий ремонт. Освежающий — умора! Часть палат закрыли, больных перевели в другой корпус, понаехали рабочие, просто сбили лепнину и все замазали белой краской… а люстры вообще стащили.

— Куда же смотрела охрана памятников старины?

— Хм! Эта охрана — собрание старых дев. Соберутся, охают, ахают: «Какой домик!». И ничего не предпринимают. На них надо все время давить… А наш главврач слишком мягкий человек, слабак. Всех называет «уважаемый», «милейший», а нас, медсестер, — «барышнями»… Хотите, расскажу, как я начинала работать в больнице?.. В первый день иду по коридору, вдруг меня окликнул главврач: «Пожалуйста, барышня, отвезите это в морг». Я взглянула на каталку и увидела покойника. «Я боюсь», — сказала ему. А он нахмурился: «Вы, барышня, медицинский работник или кто? И чему вас там, в училище, учили, непонятно…». И сам покатил каталку… А наш хромой Иван — видели его, разнорабочий при больнице? Этот Иван доставляет на кухню продукты и отвозит покойников в морг. Каждый раз кричит в окна больным: «Когда за вами-то приезжать?» И скалится от своего тонкого, как ему кажется, юмора. Дуралей! Кое-кто в палатах начинает смеяться, а мне всегда жутковато… К счастью, у нас редко кто умирает… А вообще этот Иван чудак. Недавно доверительно сообщил мне: «Некоторые больные бегают на ночь к любовникам. Больных шибко тянет на любовь».

Они познакомились в больнице, куда его послали на обследование желудка. Ей было двадцать три года, она выглядела полудевочкой-полуженщиной с тревожной красотой: глубокие темные глаза, лоб с челкой, выпяченные, как у негритянки, губы и тонкая, женственная фигура. Ее стремительная походка, чрезмерная живость и резкие суждения говорили о независимом нраве и уверенности в себе. Когда она разговаривала с мужчинами, в ее глазах появлялись насмешливые искорки, а пухлый рот растягивался в ироничную улыбку. Как бы ласково поддразнивая мужчин, она отпускала колкости в их адрес и заразительно смеялась, обнажая ослепительно белые зубы.